Глубинка

Иван Степаныч жил один, Делами сам своими правил. Ушла жена, потом и сын Ушёл и внуков не оставил. Когда-то молодой Иван Прошёл через войну солдатом. Берлин он храбро штурмовал. Бой первый был под Сталинградом. В боях он ловок был и смел, Ранений много и контузий Он перенёс, но жить хотел, И выжил, и домой вернулся. За подвиг награждён он был Медалями и орденами, Которыми он дорожил И прятал за семью замками. Но вот плохие дни пришли: Степаныча обворовали. И лишь награды не нашли, Грабители не там искали. Но деньги, золото, хрусталь Забрали люди, что судимы. Иван те вещи сохранял, Как память о жене любимой. Так он остался на мели: Ни денег, ни еды не стало. Ивана воры подвели К тому, чтобы продать медали. И вот трясущейся рукой Он разложил свои богатства. Скупой солдатскою слезой Решил он с ними попрощаться. Начался торг, и люди шли, И назначали свою цену. В любой момент забрать могли То, что герой считал бесценным. И вдруг к Ивану подошла Девчушка очень молодая. Лет восемнадцати она, Но, право слово, боевая. «Вы заберите ордена! - в сердцах она ему сказала. - Возьмите деньги у меня. Всё, что смогла, насобирала. Не продавайте свою честь И доблесть за гроши тем людям, Что не достойны рядом сесть С таким как Вы, спаситель судеб!». Иван расплакался навзрыд, В руке купюры те сжимая. Его спасительница вмиг В пакет сложила все медали. «Спасибо, дочка! - он сказал, Прижав к груди свои награды. Девчушке руку он пожал: - Сегодня очень мне отрадно!» Домой Иван счастливый шёл И думал о девчонке этой. Не зря он всю войну прошёл. Не зря он жил на белом свете! © Copyright: Титова Наталья, 2016

— Галя, зайди. Мой в погребе был и тебе картошечки набрал. Галина повернула ко двору соседки. — Ой, спасибо, тётя Марина, я вам обязательно верну. — С чего вернёшься то? Ох, горюшко. Вернёт она. Раньше нужно было думать, когда детей рожала. Петька никогда не был нормальным мужиком.⁣ Галина проглотила обидные слова, потому что знала, что до зарплаты ещё неделя, и на одном молоке долго не протянешь. Ладно бы она, а то ведь дома её ждали трое деток. Петька, о которым говорила соседка, был её мужем, теперь уже бывшим, потому что в прошлом году узнал, что на троих детей государство не даст им ни машину, ни квартиру быстренько собрал свои вещи и сказал, что в такой нищете он жить не согласен. Галя тогда как раз мыла посуду и даже тарелку выронила. — Петь, ты что такое говоришь? Ты же мужчина. Иди на нормальную работу, где хорошо платят, и не будет нищеты. Это же твои дети. Ты всегда говорил, что тебе нужно больше детей, что ты хочешь детей. — Хотел, но я же не знал, что государство так наплевательски относится к многодетным семьям. А работать в пустоту я не вижу смысла», - ответил Петька. Галя опустила руки.⁣ — Петь, а как же мы? Как я справлюсь с ними одна? — Галь, ну я не знаю. И вообще, почему ты не настояла, что нам одного ребёнка вполне достаточно? Ты же женщина, должна была понимать, что такое может случиться. Галя больше ничего ответить не успела, потому что Петька выскочил из дома и почти бегом бросился к остановке. Слёзы навернулись на глаза, но тут она увидела, что на неё смотрят три пары глаз. Сашка был самый старший, ему в этом году в школу. Мишке было всего пять, и их звёздочка Маргарита, было ей два года. Галя сглотнула, улыбнулась.⁣ — Ну, кто за то, чтобы блины пожарить? Дети весело завизжали, и только Сашка вечером спросил: — Мам, а папа больше не вернётся? Галя пыталась придумать что сказать, но потом просто ответила: — Нет, сынок… Какое-то время Сашка сопел, а потом сказал: — Ну и пусть, мы без него справимся. Я тебе помогать буду. Галя когда с вечерней дойки возвращалась знала, что мелкотня уже накормлена и по кроватям. И вообще, Галя поражалась, как её сын так быстро повзрослел. *** Поблагодарив за картошку, она двинулась домой. «Господи, когда потеплеет? Какая-то ненормальная зима в этом году.» Им бы хватило картошки, но в один из дней такой мороз тиснул, что у многих она даже в подвалах помёрзла. Конечно, деревенские жалели их. В деревне вообще люди добрые, но всегда напоминали, какая она дура. А что, дура-то? Сейчас она просто не понимала, как бы жила, если бы кого-то из её детей не было. Как бы не тяжело было, но они справлялись. Хотелось новой одежды и игрушек, но ребята не просили. Знали, что мама купит, как только сможет. В этом году они с Сашкой даже задумали большую теплицу поставить, правда, пока из плёнки, но уже всё просчитали насколько можно будет больше баночек с огурцами и помидорами приготовить на зиму. Галина перекинула ведро в другую руку и вдруг увидела толпу. Ну, как толпу, для деревни особенно в такое время и три человека — это уже толпа. Галя направилась туда, потому что та самая толпа стояла у её забора. Ещё только подходила, а уже слышала: — Здоровый какой, явно охотничий. — Наверное кабан подрал. Нет, не жилец. Галя посмотрела туда, куда смотрели люди и ахнула. — Что ж вы стоите-то? Ему же помочь нужно. Люди обернулись к ней. Сосед сказал: — Ну ты, Галя скажешь. Видишь, оскалины клыки, кто к нему полезет? Да и не поможешь тут уже. — Как же не поможешь, он же к людям вышел за помощью. На снегу лежал пёс, то ли охотничий, то ли нет. Галя особо не разбиралась, но она видела, что у него повреждён и довольно серьезно бок. Собака была просто огромных размеров, но Галя нисколько не боялась её. Видела, какая боль в глазах у животного! Люди посмеивались и вскоре разошлись. Никому не нужно было проблем. Галя осторожно провела рукой между ушами пса. — Потерпи, потерпи, немножечко. Сейчас я одеяло принесу, переложу тебя, и мы попробуем добраться до дома. Сзади послышался шорох. — Мам, я принёс одеяло. А ещё вон дверку от старого холодильника можно взять, как носилки. Галя резко обернулась, рядом стоял Сашка, в его глазах стояли слёзы. Галя видела, насколько больно собаке. Пёс зажал зубами одеяло и тихонько поскуливал. Он затих, пока Галя промывала рану. Если собаки теряют сознание, то сейчас с псом именно это и случилось. Младшие следили за происходящим с дивана огромными глазами. — Мам, он выживет? Саша, поглаживал по голове пса, который наконец открыл замутнённые глаза. — Он должен выжить, мы же будем о нём заботиться. На следующий день, как только Галя пришла на ферму, её обступили доярки. — Галь, вот скажи, что у тебя в голове? Зачем большую, чужую собаку в дом тащить, да ещё и к детям? — Во-во. Как будто не у неё семеро по лавкам, которым и так есть нечего. Да и толку? Помрёт всё равно, а если не помрёт, то обязательно загрызёт кого-то. Галя даже повысила голос: — Я не понимаю, у вас что, своих проблем нет, что вы в моих ковыряетесь? Зин, там вчера Катька говорила, что выдерет тебя все волосы, потому что ей кто-то донёс, как её мужик к тебе бегает огородами. А тебе Тань тоже лучше у себя в доме навести порядок, а в мой не лезь. Твой Вовка снова вчера пиво пил за магазином, а ему всего 14. Бабы резко замолчали, даже попятились от Гали, потому что раньше она никогда себе такого не позволяла, а Галя пошла работать. «Нужно ещё молочка не забыть взять. Может, Джек хоть его попьёт.» Джеком собаку назвал Сашка. Он вообще не отходил от неё. То водички, то поправит голову, то валенок подложит, чтобы другу было удобно. Вечером найдёныш попил немного молока. — Ну вот и молодец, ты обязательно выкарабкаешься… Пёс действительно выкарабкался. Галя ему готовила, как и детям. Себя обделяла, а собаку кормила. Через три недели он уже слегка покачиваясь ходил по дому. Дети его гладили, но сильно прижимать ещё опасались. Джек выбрал себе место, спал он теперь на коврике возле Сашкиной кровати. Галя прекрасно знала, что в деревне продолжают перемывать ей косточки, но старалась не обращать внимание. Пусть говорят, языки на то есть, чтобы ими работать. *** Весна наступила внезапно. Галя и Саша сразу же решили, что нужно одну грядку плёнкой накрыть, чтобы земля быстрее отходила. После того как она собаку домой взяла, деревенские перестали помогать. Ну, наверное правильно, раз есть чем такую псину кормить, то и самим найдётся. Галина не обижалась, правы они, во всём правы. И рожала она сознательно, и пса взяла сознательно. И никто не виноват, что подвал она не утеплила, знали же все, что морозы такие будут. Пока они с Сашей в огороде возились, Джек и Миша с Ритой тоже на улицу высыпались. Дети казалось и не понимали, какие клыки в пасти у Джека. Они катались на нём, кувыркались там, где уже весеннее солнце подсушило прошлогоднюю траву. Хохот стоял такой, что даже соседи к ним во двор заглядывали. — Граф! Пёс, застыл, потом взвизгнул и в один прыжок перемахнул через забор. Он буквально набросился на незнакомца. Джек визжал, облизывал лицо мужчины, а тот старался обнять пса как можно крепче. Галина и дети открыв рот, смотрели на них. Соседи тоже подошли поближе. Прошло минут 15, прежде чем человек и собака перестали сходить с ума. Незнакомец перевёл глаза на Галину. — Здравствуйте, хозяюшка. Я почти полгода искал свою собаку, думал, что он не выжил после той схватки. А вот он выжил. Сашка шмыгнул носом, понимая, что Джека у них теперь заберут. — Мамка его выходила, ночами не спала, всё бинтовала. Мужчина посмотрел на Сашу, потом на Мишку с Ритой. Миша уже не хныкал, а Рита готова была расплакаться. — Так, так. Подождите, давайте без слёз. Я же прямо сейчас не заберу друга. Может быть, вы меня чем напоите? Галя спохватилась: — Конечно, проходите в дом. Мужчина замешкался: — У меня машина там, в начале деревни стоит. Я тогда сейчас пригоню её. Он растерянно посмотрел на собаку, потом на Сашу. — Может быть, ты со мной? Боюсь, Граф не поймёт. Наверное в другой ситуации Галя бы запретила Саше, но сейчас она точно знала, что Джек не может быть собакой плохого человека… Вернулись они быстро. Галя с удивлением смотрела на большую дорогую машину, а с ещё большим удивлением на неё смотрели деревенские. Хозяина, настоящего хозяева пса звали Игорь. Оказался он художником, предпринимателем, охотником и, просто хорошим человеком. Оказывается, в тот раз они даже не охотились в лесу. Он просто решил прогуляться. Откуда взялся тот кабан, которому все помешали, никто так и не понял. Он с товарищами долго искал собаку, пока совсем не стемнело, а ночью выпал снег. Игорь на протяжении долгого времени объезжал ближайшие деревни. Их деревня была самая дальняя. Сашка уговорил его остаться на несколько дней, и Игорь, неожиданно для Галины, согласился. — А что? Давно я физически не работал. Смотрю, у вас забор надо поправить и Сашка про теплицу говорил. Галина покраснела. — Что вы, не нужно. Мы сами. Игорь серьёзно посмотрел на неё. - Даже не говорите таких слов. Вы столько времени ухаживали за Графом, себе отказывали. Вы что же думаете, я не понимаю ничего. Через неделю Галине казалось, что Игорь всегда жил с ними. Он как-то незаметно сошёлся с детьми. И вообще, всё у него получалось, всё он умел. И Галя вообще не понимала, как они раньше без него обходились. Но она хотела, чтобы он уехал, даже решила поговорить с ним. Галина понимала, что пропадёт, ведь Игорь не просто нравился ей, её как будто током било, когда он рядом. А самое главное, она видела, что он так же реагирует на неё. Вечером, когда дети уже спали, а Игорь что-то делал во дворе, она вышла к нему. — Игорь, я не знаю, как всё вам объяснить, поэтому не буду. Просто хочу попросить вас, чтобы вы уехали. Он сразу понял её, кивнул. — Наверное, вы правы, только выслушайте меня сначала. Я уверен, что вы не очень хорошо думаете обо мне, но вы не правы. Меня совершенно не пугает наличие троих детей. Меня пугает другое, а именно, я сам… Пять лет назад у меня погибла жена и дети. Поехали отдохнуть. Их автобус упал в пропасть. Я теперь знаю, что такое боль. Душевная боль намного сильнее физической. Вы мне очень нравитесь. Ваши дети, они лучшие. Но у нас ничего не может быть. Ничего, потому что боль потери всегда очень сильна. Чтобы вам было понятней, я не хочу никого впускать в свою жизнь, чтобы не страдать потом. Галина кивнула. — Я понимаю вас, уезжайте… Ночью Игорь уехал… Утром дети плакали, но Галя прикрикнула на них. — Представьте, что только потому, что кому-то захотелось, маме не вернули ребёнка. Вы же понимаете, что Джек для Игоря как ребёнок. Дети, и если даже переживали потом, ей ничего не говорили. *** — Сашка, где ты? Тащи воду! Галя окинула довольным взглядом теплицу. Рассада торчала ровными грядками. В теплицу кто-то вошёл, и она проворчала: — Высохнет всё, пока ты воды принесёшь. Ну, сколько мы с тобой старались, а теперь что, устал что ли? Она повернулась, чтобы забрать ведро у сына, и замерла. Ведро держал не Сашка, это был Игорь. Он смотрел на неё и молчал. Галя тоже молчала. В теплицу просунул голову Джек-Граф, лизнул Галине руку, громко гавкнул и умчался к визжащим от радости детям. — Что ты здесь делаешь? Игорь вздохнул: — Сам бы хотел знать. Вообще понял, что еду к тебе, когда уже в деревню свернул, просто прокатиться хотел, развеется, но… Галя подожди, я вот сейчас пока смотрел на тебя, подумал, что я же могу вас просто не терять. — Не поняла. — Ну, я не буду вас никогда терять, и никакой боли больше не будет. Правда Галя? Он смотрел на неё такими глазами, что она просто не выдержала, со вздохом упала ему на грудь. — Правда. Конечно, правда. *** Галя сама не захотела свадьбы в деревне, хотя стол с угощениями накрыла. Люди недоверчиво хмыкали: — Как это она же всего лишь собаку подобрала, а получается, что такого мужа себе отхватила. Галя на расспросы не отвечала, пусть думают, что хотят, им не привыкать. Джек был день Графом, день Джеком. Причём одинаково отзывался и на то, и на другое имя. Деревню любил больше, но и в город ездить не отказывался. А когда у Игоря и Галины родился сын, то стал самой преданный нянькой для него…⁣ Олег Жуков

Мужское решение. Не везло Прасковье на мужиков, хоть плачь. Первый раз замуж она вышла будучи совсем молоденькой. Егор был мужик ладный, да трудолюбивый, а уж охотник и рыбак был от Бога. Жили они с Прасковьей хорошо. Ни ссор у них, ни скандалов отродясь не было. Родни, что у Прасковьи, что у Егора было много. Так, что всем честным народом, помогли они молодым и выстроили им хорошую избу, а уж обустраиваться стали сами как могли. Тут конечно помогло приданное Прасковьи, которое мать её собирала много лет. Прасковья в семье была единственная девка среди четырёх братьев, да к тому же самая младшая. Так, что и приданное ей досталось хорошее. Прожили Прасковья с Егором пять лет. За это время родилась у них дочь, такая же ладная, да черноглазая как отец. Егор очень хотел сына и Прасковья как раз была беременна вторым ребёнком, когда Егор пропал. Ушёл на охоту и не вернулся. Нашли потом мужики только его ружьё, а сам как в воду канул. То ли медведь разодрал, то ли в болоте сгинул никто правды так и не узнал. Прасковья же так убивалась по мужу, что второго ребёночка доносить не смогла. От всех переживаний и стрессов, родился он раньше срока и почти сразу помер. Вот так, в раз , потеряла Прасковья и мужа и сына. Осталась одна с дочкой. Следующие пять лет была Прасковья одинока, а потом сосватался к ней Матвей. Родом он был из соседней деревни и вроде бы как мужик был неплохой. Прасковья долго не думала. Одной тянуть дочь, избу,да хозяйство было сложно,да и соскучилась она по простому мужскому теплу. Поэтому долго не размышляла и вскоре Матвей переехал к ней в дом. Стали жить. И вроде всё нечего, да стала Прасковья замечать, что очень уж часто прикладывается Матвей к бутылке. И ладно бы коли после тяжёлого рабочего дня или после баньки, это дело святое, так нет. Матвею повод не требовался. Прасковья долго глядеть не стала и выставила Матвея из дому. Терпеть дома пропойцу она не собиралась. Матвей просил прощения, говорил, что больше ни-ни, но Прасковья сказала твёрдое нет и снова осталась одна. Хозяйство тянула сама, конечно не без помощи родных, но в основном старалась сама, а про мужиков даже думать себе запрещала. Так и пролетели годы. За хлопотами, да за заботами летело оно незаметно. Вот уже выросла дочка Прасковьи, вышла замуж и уехала с мужем в другую деревню. Теперь Прасковья была совсем одна, но скучать ей было некогда. С утра управлялась по хозяйству, потом бежала на работу, работала она в колхозе дояркой, потом снова дела по дому, огороду. Так, что день пролетал незаметно и думать о одиночестве Прасковье совсем было некогда. Дни летели за днями, недели за неделями, а месяца за месяцами. Прасковья этого как-то не замечала. Прошёл день и хорошо. Неделя пролетела и ладно. Месяц прошёл, ну и шут с ним. За время своего одиночества Прасковья огрубела, но не очерствела. Ходила в старом, домотканном платье, да в растоптанных ботинках. Гнаться за красотой ей было ни к чему. Чисто и ладно. Та зима выдалась лютой и ветренной. С утра до ночи топились в избах печи, а всё было зябко, не натопить. Прасковья тоже эксплуатировала печь по полной. Хорошо, что дровами её обеспечили братья, которые по сих пор старались помочь сестре чем могли. Так, что с топкой у Прасковьи проблем не было, вот и старалась она на топить избу до жару. Шибко была к теплу оходчива, а вот холод с детства не терпела. Чуть подует, а она сразу мёрзнет. Вот и сегодня Прасковья натопила печь до красна. На улице вьюжит, а у неё в избе теплота, да уют. День выдался суматошный. Устала Прасковья так, что к ночи сил вроде совсем не осталось и только хотела ложиться спать, как услышала, что в дверь кто-то скребётся. Именно, что не стучится, а скребётся. Надо сказать, что эту зиму Прасковья зимовала не одна. В доме кроме неё находился ещё и пёс Полкан. Вообще-то Прасковья собак очень любила, но к дому не привечала. В доме у неё жил лишь кот, которого Прасковья даже не знала как зовут. Шла однажды по улице и увидела маленького котёнка. Стало жалко, вот и принесла его домой. Кот вырос красавцем, но была у него особенность. Ни на одно имя придуманное Прасковьей кот не отзывался. По началу она даже думала, что он глухой, но это оказалось далеко не так. То ли кот был таким вредным, то ли имена ему эти не нравились, но отзывался он исключительно на кис кис. Так и повелось, что кот стал просто Кис-Кис. Полкан был ещё щенком, но уже довольно рослым. Из пяти щенков, рождённых соседской собакой, он был самым маленьким. Прасковья когда увидела его, так ей до слёз стало жалко беднягу и она забрала его к себе, потому-что было дур@ку понятно, что зиму он не переживёт. Вот так в её доме появился Полкан. В тепле, да на хорошем корме, Полкан рос не по дням, а по часам. Теперь они с котом частенько устраивали вечерние бои без правил. Полкан лез к коту поиграться, а кот считал эти игры, ниже своего достоинства и из-за этого щенку приходилось весьма не сладко. Потом кот запрыгивал куда-нибудь повыше, а Полкан стараясь его достать, заходился в звонком лае. Обычно Прасковья не выдерживала и брала веник. После этого животные немного успокаивались. Хоть и ненадолго, но в доме воцарялась тишина. Так как минут десять назад кот вышел на улицу, то Прасковья нисколько не напугалась царапанью в дверь. Она решила, что кот таким образом просится домой. Охарактеризовав кота нехорошим словом, Прасковья отправилась отворять дверь, но уже около самой двери приостановилась из-за того как не дружелюбно рычал на дверь Полкан. Обычно своего друга- кота он встречал радостным лаем, а тут злился и рычал как будто чувствовал кого-то чужого. Прасковье стало страшновато, но она всё же подошла к двери и осторожно приоткрыла её. За дверью она увидела мужика. Замёршего и заиндевелого. От холода мужик не мог сказать ни слова. Страх улетучился и Прасковья почти волоком затащила мужика в избу. Полночи ушло на то чтобы хоть как-то отогреть гостя. Это далось Прасковье совсем не легко. Гость метался в бреду, весь горел от жара и непереставая кашлял. Первые два дня Прасковья думала, что мужик не отойдёт. Уж слишком сильно его зацепил холод, но на третьи сутки он стал мало-мальски отходить. Жар прошёл и теперь гость постоянно спал. Прасковья радовалась, что смогла помочь человеку, что не дала ему помереть. На вид мужику было лет этак 50. Он был крепким и сильным, но наверное если бы был послабже то не смог бы вовсе выдержать мороз и замёрз бы где-нибудь на дороге. Был он явно не из местных, но откуда именно пока было неясно, так как для рассказов гость был ещё слишком слаб. Вскоре он сам смог рассказать Прасковье кто он и откуда. Оказалось, что зовут его Степан Григорьевич, а родом он из Волчанки, чему Прасковья очень удивилась. Так как находилась Волчанка совсем не близко. Ехал Степан в соседнюю деревню чтобы получить деньги за какую-то там работу, за какую именно Прасковья понять не смогла, а распрашивать было неудобно. До места назначения так и не доехал, заплутал и если бы не Прасковья то замёрз бы. Степан от всей души благодарил Прасковью и сказал, что совсем скоро уедет чтобы не беспокоить хозяйку. Прасковья его тут же отдернула. Какой там ехать, раз на ногах то ещё плохо стоишь. Через две недели Степан немного окреп и даже смог выходить на улицу, но всё же для дальней поездки был он ещё слаб. Ему было жутко неудобно перед хозяюшкой, но когда он думал, что рано или поздно, а уезжать всё равно придётся, Степану становилось грустно. Дома его никто не ждал. Дом его скорее можно было назвать берлогой, так как без женской руки там было пусто и неуютно. Была у Степана когда-то жена, но померла совсем молодой от тяжёлой болезни. После её смерти, он больше не женился, а так и жил холостяком. Степан к такой жизни привык и только сейчас, когда оказался у Прасковьи дома, понял что есть ведь и другая жизнь. Жизнь когда в избе тепло, уютно, а по дому хлопочет хозяйка. Когда на обед у тебя наваристые щи, холодец, да знатные пироги от запаха которых аж дух захватывало. От мыслей о его одиноком житье- бытье Степану становилось тоскливо и плохо на душе, но он понимал, что рано или поздно покинуть гостеприимный дом всё же придётся. Чтобы хоть как-то отблагодарить хозяйку он, пока она была на работе, поправил ей забор. Почистил двор и починил всё, что было нужно починить. Прасковья только руками всплеснула когда увидела всё это. Пообещав Степану на ужин вкуснющий рыбный пирог, она начала готовить. К пирогу прилагалась отваренная картошка и домашнее сало. Степан закончил свои дела во дворе и зашёл в дом. Он смотрел на хлопотавшую по дому Прасковью и в душе его появилась давно неведомая ему нежность. Прасковья словно чувствовала это и постоянно смущалась, когда ловила на себе взгляд Степана. Она сняла своё домотканное платье и одела то, что давным-давно не доставала с сундука. Волосы аккуратно прибрала и даже фартук на ней был новый, когда-то его сшила для неё дочка, но Прасковья так же как и платье прибрала его в сундук. Только лицо Прасковья изменить не могла, оно выдавало усталость и постоянные заботы. А Степан этого ничего не видел. Он видел перед собой красивую женщину и ничего больше. За ужином Степан обмолвился, что пора уже ехать. Прасковья сразу напряглась и как будто вся осела. Сказать Степану чтобы оставался, ей не позволяла женская гордость, а отпустить его означало потерять и снова стать одинокой. Степан моментально уловил изменения в поведении Прасковьи и его сердце ёкнуло. Значит не у него одного появились эти давно забытые чувства. Прасковья глянула на Степана и спросила: - Когда поедишь- то? - Завтра с утра и двинусь. Он посмотрел на Прасковью и добавил: - К ужину глядишь вернусь. Пока доеду, пока свои честно заработанные заберу. Я ведь за деньгами то так и не доехал, - он усмехнулся, а потом совершенно серьёзно спросил, - Может надо, что? Так ты говори, куплю. А то когда в следующий раз из дома выберемся неизвестно. Так, что думай, а я пойду дорожку дочищу. Маненько совсем осталось, что на завтра то оставлять. Степан встал из-за стола, оделся и вышел, а Прасковья осталась с открытым от удивленья ртом. Потом она спохватилась и стала суетливо собирать узелок с едой. Негоже мужику без провизии то ехать. Собирала, а сама улыбалась своим мыслям. - Вот ведь как бывает, - думала она, - Вот, что значит настоящий мужик! Сказал как отрезал, а я бы не смогла. Настоящее мужское решение! В это время Степан чистил от снега дорожку и не мог понять как он на такое решился и как она не отоварила его по голове какой-нибудь поварёшкой. Он и не знал, что творится сейчас в голове у Прасковьи, а если бы узнал то наверняка бы очень удивился, что оказывается на всё повлияло его мужское решение. О котором он впрочем даже не подозревал.

Тихие радости Силы убывали с каждым днем. Михалыч сидел на старом скрипучем табурете и смотрел в окно. На улице бушевала поздняя осень. " И я такой же- поздний, старый да немощный..." В один год схоронил маманю, той исполнилось почти девяносто , а вслед за ней, на то же кладбище ушла и жена. Обе женщины были добрыми и спокойными. Ежели супружница и повышала на него изредка голос, то тут же слышала мягкий шепоток свекрови: уступи, ты женщина. Будь мудрее. И все ссоры на этом заканчивались. И вот скажи на милость, как Господь распорядился: дочь да и сын не в них пошли. Оба поначалу подались в город. Потом Ваську призвали в армию. Отслужив, вернулся домой. Вскоре женился, почти сразу развелся, что уж там молодые не поделили- родителям не доложили. Спасибо, деток не успели нажить. А не прошло и года, как сын был в примаках у Соньки-Меченой. Так сельчане прозвали ту за родинку на правой щеке величиной с грецкий орех. Говорят, куда только не ездила, все хотела вывести, а доктора не велели. Так вот, Сонька эта еще та проныра была. И дочку свою с чужим приплодом Ваське подсунула. Этот дурак глаза прикрыл, сделал вид, что его дите, но по отцовской догадке- позарился на их добро. Чего греха таить, достаток там был. И дом справный, и при доме гараж кирпичный с "москвичом", огород, в хозяйстве корова, козы да и пасекой недавно обзавелись, всего два или три улья,но все равно. Теще нужен был работник, ну вот она в сына Михалыча и вцепилась. Да только Васька не шибко старался. Балбес-балбес, а понимал - не его это все и случись что... Присоветовал было ему свой дом ставить , да куда там - Сонька крик на все село подняла: помру, все им останется, зачем еще строить, что, места мало? Так и затихли разговоры. И Васька остался. К отцу дорогу и вовсе забыл. Да отец и не ждал . Днем, как все сельские , крутился по хозяйству, а вечером садился на завалинку и до поздней ночи думал-размышлял и о своей жизни, и о жизни станичников, да и о жизни всей страны задумывался... "Вот ведь как все повернуло... Вроде и есть родня, а вроде и нет. Сестры, дочь да сын. А где они ? Седьмой дорогой обегают. Выходит, я для них хуже собаки. С сыном ясно. А вот дочка. Почитай, уже скоро полвека землю-матушку топчет. И женщина ведь. А вот нет в ней уважения ни к отцу, ни к родительскому гнезду. Все больше с оглядкой живет. На потом, что называется. А что потом-то ? Ты пользуйся сегодня, сейчас, ведь потом может и не наступить. Да куда там ! Кто стариков слушает ? Тетка бывалоча говорила: "Чего зря мозги лущить? От этого одни неприятности. Ты, Андрейка ( всю жизнь так называла ), день - хорошо поработай, вечером- от души поешь , и будет тебе счастье! ". Ведь если разобраться- сущая правда. Что человеку надобно? Вот взять меня. Хатка своя , вода, свет . Когда всем селом газ подключали, я на летней кухоньке плиту газовую поставил, а в хату не стал. Печку угольком да дровами топлю. И такая от этой печи благодать- все болячки мигом пропадают. Мы раньше как жили ? Прежде думай о Родине, а потом о себе. Вот мы и думали. Цены в магазинах фиксированные, в смысле- какие государство назначило, а каждый червонец к получке или тринадцатая зарплата - ощутимая прибавка к бюджету. Всем миром поднимали страну после войны. И хоть кругом разруха, не утихла боль от потери родных и близких, а как работали, с какой радостью и верой в счастливую жизнь жили ! И ведь было, было все. Многие помнят до сих пор. И что в этом плохого? У всех сельчан подсобное хозяйство. В селе ведь как потопаешь- так и полопаешь. День год кормит. Я за всю жизнь ни у кого грошей не занимал. Однажды, правда, пенсию не платили пару месяцев. Пришлось обратиться к детям. Обещали посодействовать, так до сих пор жду их содействия. Спасибо картохе, вот уж наша русская палочка-выручалочка ! На все времена ! Да нет, я не в обиде. Я проживу коли надо будет, а вот как им, детям, старость встречать? К хоромам да иномаркам прикипели, человека уже не замечают. Бедные... Иду в сельпо, мужики на лужайке пиво дуют, орут, друг дружку перебивают: эх, если бы да кабы, да я бы !... А я вот ни о чем таком не думал никогда. А чего зазря душу теребить ? Моя бабка говорила: дурак думками богатеет. Науку ее хорошо усвоил и понапрасну ничего себе в мечтах не возводил. Я вот природу люблю, церковь посещаю. На то ты и человек, что должен видеть красоту, быть ближе к нашей матушке - кормилице. Она добрая, щедрая на ласку и уход. Она как женщина. Ты к ней с уважением- сторицей отплатит". Поднявшись, медленно, через силу, пошел закрывать сарай. Увидел возле забора соседку. - Ты что это, Мария, вроде как росточком поубавилась? - Так поистопталась я, столько лет живу ! А ты как ? Ноги-то еще носят? - Да сама видишь, ползаю помаленьку... - Дай - то боженька сил тебе да терпения, сосед! И снова вспомнились слова покойной матери. - Живи, Андрейка, с молитвой. Никогда не обманывай. Зла ни на кого не держи. А главное- не лги, особливо самому себе. Самый большой грех - о пустом мечтать! "Права была маманя, Царствие ей небесное ! Ох, как права ! Посмотрела бы , что сейчас творится... Повадились по заграницам ездить. Уж больно нахваливают Египет. Тьфу ! Тебе что, родных просторов мало? Помнится, спросил Ваську: ты на Байкале был? Или, положим, в том же Суздале ? Ты свою родину не изучил, а прешься к арабам. Поедут на десять дней, кучу денег на ветер выбросят, а разговоров на цельный год. И о чем говорят, что вспоминают? У кого какой купальник, да какие там шикарные гостиницы. Ах, какой там сервис ! Какой тебе еще сервис, ежели ты человек сельский, всю жизнь живешь в навозе, работаешь в поле да на ферме. У тебя в доме, что ли, этот сервис есть? Срамота ! Едут отдыхать, колбасы с собой наберут, в номерах налопаются, а потом в ночных ресторанах всю ночь сидят над тарелкой с листиком салата. Типа- я не такая, я жду трамвая ! У меня диета, я худею! Стыдно слушать..." Михалыч снова и снова возвращался мыслями к своей жизни. "Не нажил я богатства, того богатства, на котором сейчас все помешаны. Ни царских покоев, ни машины, да и денег кот наплакал. Все сбережения лежат в старом носовом платочке, еще от матери оставшемся. Она деньги держала в переднем углу за иконой Казанской Божьей Матери. Вот она, настоящая славянская вера ! Вот оно, настоящее чудо! А я...я живу как живу. Деревеньку свою люблю с ее весенним половодьем, летним жарким маревом над полями с колосящейся пшеницей, люблю жухлую слякотную осень, первый легкий ноябрьский снежок... Выйдешь за околицу- мамоньки родные! Красотень-то какая ! Вот она, радость!" Старик сидел на своем привычном месте и смотрел в окно. "Матушка Россия ! Русь привольная ! Как же мне славно здесь. Хоть и много среди нашего народа буйства , лени, но есть , есть главный стержень- умение сплотиться в лихую годину. Тут нам равных нет. И в этом наша сила. Не зря говорят: русский долго запрягает, но зато потом быстро едет! И мчится наша победная колесница далее и везде... Берегите свою Землю, берегите, не порушьте русскую душу. Добрее и отзывчивее нет людей на свете !..." Светлана Ковалева

За два дня до победы Во сне перед его глазами цвела черёмуха… Дед Славка ощущал пьянящий запах до головокружения, он плыл куда-то в бескрайнюю даль легко и свободно. Радость бытия жила в каждой клеточке старого, израненного тела. Внезапно жгучая боль в груди перечеркнула недавние блаженство и покой. Дед Славка открыл глаза. Шестьдесят лет подряд в этот день ему снится один и тот же сон: весна сорок пятого, почти нетронутое войной местечко под Берлином, разлитый аромат белых кружев и он сам – крепкий, двадцатилетний солдат, сражённый очередью из немецкого автомата недобитого фрица за два дня до Победы. Полгода госпиталей, а до этого - три ранения и двенадцать орденов и медалей дополняли его послужной список. Друг Назар на себе тащил Славку до санбата, сам рискуя попасть под пули, пока разъярённый Сашка с бойцами уничтожал залегших невдалеке немцев. Славка выжил, врач вытащил две пули, но третья… Она засела возле самого сердца. Трогать её было опасно. Три раза, уже после войны, врачи укладывали деда в госпиталь, но каждый раз операция откладывалась по неизвестным деду причинам. Пуля крепко вросла в дедову плоть и покидать тело деда Славки не собиралась. Так и жил дед с «подарком» под сердцем. Давно умерла жена, дочь уехала за границу, выйдя замуж за аккуратного немца. А дед Славка, оставшись один, тихо доживал свой век. Раз в году надевал боевые награды, выходил в городской парк, встречался с немногочисленными друзьями, ряды которых постоянно редели, по возвращении выпивал сто грамм «фронтовых», пел «Катюшу» и «Землянку», и скупые слёзы, крадучись, падали на его боевые награды. Ушёл из жизни в прошлом году его старый боевой друг Назар, зимой покинули этот мир Силантий и задиристый Сашка, и дед осиротел. Дочь не раз уговаривала отца уехать в Германию, но сама мысль быть похороненным в немецкой земле вызывала у деда чувство лютого протеста и неподдельного гнева. Дед хотел жить и умереть в России. Сухопарый, поджарый и высокий, с лёгкой искринкой в синих глазах дед был прекрасным собеседником, но поговорить стало не с кем. Соседи отгораживались от жизни железными дверями, оконными решётками. С дедом вежливо здоровались, но и только. Правда, Степан, живший в квартире над стариком и работающий в милиции, забегал перекинуться словом. Время сегодня тянулось медленно. Заварив чай, дед перекусил, вынул из шифоньера парадную форму с блестевшими орденами, повесил её на дверцу. Ордена звякнули, напоминая о героическом прошлом. Не торопясь, дед прикрепил медаль «К шестидесятилетию Победы», полученную накануне, рядом с боевыми наградами, полюбовался. Затем присел и задумался. Перед глазами проносились картины войны в разрывах бомб и визге пуль. Одна пуля свистела особенно настойчиво, заглушая остальные звуки. Дед прислушался. Протяжно звенел звонок. Дед вспомнил, что сегодня должны принести пенсию и президентскую надбавку ветеранам, и пошёл открывать дверь. На пороге стояли двое парней: молодые, накачанные, в одинаковых кожаных куртках, с бритыми затылками. Их можно было принять за близнецов, если бы не глаза. У первого - тусклые, скучающие, ничего не выражающие глаза, у второго – проворного живчика, - заискивающий взгляд и нахальная улыбка. - Ну, здорово, дед! Не ждал? – в растяжку заговорил первый, лениво пережёвывая жвачку. Шагнул в комнату, оттесняя деда к стене. Он был выше деда на голову. Обвёл сумрачным взглядом комнату, и глаза его сузились. Второй уже хлопотал возле дедовой формы, с любопытством разглядывая ряды орденов и медалей. - Вы чего, сынки удумали? – запричитал дед, - берите, что хотите, ордена не трогайте! - Да что с тебя возьмёшь, пень трухлявый! – вступил в разговор «проворный»,- вот ордена – это вещь! Мы тебе, дед, хорошую цену дадим, нас благодарить будешь! Куда тебе в них красоваться, еле на ногах стоишь! А так будешь в День Победы сидеть дома да халву есть! Во, блин! Да тут две «Славы»! Дед, накинем ещё тыщонку! Дед Славка вдруг неожиданно для парней выпрямился. Глаза его сверкнули стальным отливом, и внезапно прорезавшимся громовым голосом он гаркнул: - Смирно! С вами, подонками, говорит гвардии рядовой Вячеслав Игнатьевич Доронин! Кругом! К выходу марш! Я боевыми орденами Родины не торгую! Парни опешили ровно на одну минуту. Первым пришёл в себя «тусклый»: - Глянь, Вован, а дедок ещё до сих пор воюет! Что ж ты, такой прыткий, третью «Славу» не получил? Мы бы их комплектом загнали. А так – недокомплект, дешевле выйдет, ну да мы – не в накладе. Бери, дед, деньги, и разойдёмся по-хорошему! С этими словами «тусклый» лениво положил на стол две тысячных бумажки. «Проворный уже свернул пиджак с наградами, и оба парня двинулись к выходу, обронив напоследок: - Живи, дед, и помни нашу доброту! Дед Славка стоял в немом оцепенении. Щёлкнул замок в старой двери, отделив недалёкое прошлое от пустого будущего. На дрожащих ногах, превозмогая враз накатившую усталость, старик дошёл до шкафа и вытащил из потайного места орденские книжки. Остро кольнуло в груди, но не отпустило, как прежде, а заныло, мучительно засвербило старой болью. Перехватило дыхание, на лбу выступил холодный липкий пот. Прижимая к груди, как бесценную реликвию, свою последнюю ниточку с прошлым, дед с трудом добрался до дивана и рухнул, как подрубленное дерево. Теряя сознание, потянулся к телефону и набрал знакомый номер… Старик молча умирал. Пуля, что так долго сидела возле сердца, наконец, зашевелилась и медленно поползла к намеченной цели. Через десять минут в дверь ворвался прибежавший с работы Степан. Он быстро вызвал «скорую». Дед слабел на глазах, на губах показалась сукровица, но ни Степан, ни приехавшая «скорая» уже ничем не могли помочь старому солдату. Дед Славка умер через полчаса, сжимая в руках свои дорогие награды. Последнее, что почувствовал он – далёкий запах цветущей черёмухи… Евгения Амирова

Стук Я редко приезжала к отцу в деревню, но каждый раз, когда мы шли от его дома в сторону магазина, отец останавливался возле деревянного забора, подходил к одной и той же доске и несколько раз стучал по ней. Мне казалось это странным, но спросить отца, зачем так поступает, не решалась. Конечно, хотелось узнать, что означает сей стук, но у родителя становилось лицо таким грустным, что у меня пропадала всякая охота задавать ему вопросы. Забор с каждым годом дряхлел, поэтому и стук становился приглушеннее, но ни разу отец не оставил это место без внимания. В деревне хороших дорог не было. В центре улицы пролегала проезжая часть с глубокими колеями, она делила улицу на две стороны – четную и нечетную. Вдоль проезжей части стояли близко друг к другу дома. На каждой стороне возле домов лежал дощатый настил, который насчитывал три доски. А между тем самым забором, по доске которого отец что-то отстукивал, и настилом пролегала небольшая рытвина, и каждый раз отец лихо перемахивал это углубление. Но однажды, после сильного дождя, отец, прыгнув, соскользнул сапогом с противоположного бережка. Он взмахнул рукой, чтобы схватиться за ту доску, к которой и был предназначен прыжок, но не сделал этого и упал. Я спросила у него, почему же он не взялся за ту спасительную доску, наверняка удержался бы. Но отец покачал головой, что, дескать, это нельзя. — Вдруг оторвал бы еще, – сказал он, как мне показалось, со страхом в голосе. Что это за доска такая священная, – недоумевала я. Какую тайну скрывает она? Незадолго до смерти отца я все же узнала эту тайну. Я понимала, что отцу оставалось жить недолго, поэтому рискнула спросить о том, что меня всегда интересовало, и на что долгое время не получала вразумительного ответа. Ответ был прост и одновременно до того трогателен, что у меня подкосились ноги. — Здесь я впервые поцеловал твою маму, — сказал он. А затем простучал по спинке кровати точно также, как он это делал когда подходил к забору – тук тук-тук тук-тук. – Я люб-лю те-бя, – произнес он, повторив стук и расшифровав свое стучание. К тому времени родители уже много лет были в разводе. В следующий раз я подошла к забору уже одна. Стояла и думала о том, что это и есть начало меня, что началась я именно здесь, на этом самом месте. Стала внимательно изучать ту самую уже родную для меня доску. Она несла на себе отпечаток времени, темно-серый, почти черный цвет подтверждал это. Однако и эта доска и рядом стоящие с ней высились ровно, ничуть не покосившись, словно старые, но все еще бравые солдаты. Они были похожи друг на друга как близнецы. Лишь одна, моя, немного отличалась от них. Маленькой, почти незаметной вмятинкой от стука. Наталья Романова-Сегень

А за окошком месяц май,месяц май!!!

Отец Как-то буднично все произошло. Без слёз, уговоров и нервов. Отец присел передо мной, четырехлетним, на карточки, обнял неловко и смазано поцеловал в щеку. – Прощай, сын... Подхватил свой лёгкий коричневый чемодан из кожзама, ещё раз внимательно посмотрел на маму, и ушёл. Только после того, как закрылась дверь, она опустилась на кухонную табуретку и спрятала лицо в ладонях. – Вот и всё... Выдохнула. Меня потянуло к окну – посмотреть с высоты третьего этажа на отца: может, то, что сейчас происходит, понарошку? Вдруг он стоит у подъезда, смотрит вверх, и улыбается? Нет, быстрым шагом отец удалялся в сторону остановки. Понурые плечи в белой рубашке от мелкого сентябрьского дождя промокли и выглядел он от этого ещё больше потерянным. Никчемным. У дороги вдруг остановился и я подумал, что вот здесь и заканчивается эта глупая игра. Открыл окно и собрался было помахать рукой, мол, возвращайся, папочка! Но скользнул по подоконнику и ... Последнее, что я помню из того дня – мамин крик, проникающий до самых косточек... Слово «развод» я услышал гораздо позже. А его смысл понял примерно лет в четырнадцать. Да, ведь надо обязательно сказать, что тогда я не упал из окна – мама кричала по другой причине. Чтобы я не останавливал отца. Потом она кричала, чтобы я не плакал от тоски по нему. Затем – чтобы даже не вспоминал... Не вспоминал о том, что у меня вообще есть отец... Самое страшное во всем этом – она смогла внушить мне, что так оно и есть. Ведь это он ушёл, оставил нас, бросил. Поэтому – подлец… Зачем мне это было нужно знать? У меня нет ответа на вопрос. Не подумайте, моя мама – замечательная. Возможно, что в её мыслях я просто стал инструментом нелюбви. Или – мести за расставание. В общем, достаточно быстро отец просто исчез из моей памяти. На целых двенадцать лет. Я мало чем отличался от других подростков – курить попробовал лет в четырнадцать. Алкоголь – немного позже. Но я не был шалопаем в полном смысле этого слова – неплохо учился и даже считался активистом в школе. Планировал поступать в юридический. Но компания и двор своё дело делали. А ещё озлобленность из-за частых до формулировок в родительских междусобойчиках в школе типа «безотцовщина» – чего с него взять? Отсюда и черствость. И цинизм. К 16 годам я часто не ночевал дома. Приходилось бывать и в подвалах, и на заброшенных стройках. Но матери звонил всегда, предупреждал, чтобы не волновалась. И в этот раз позвонил. Стрелки на больших вокзальных часах показывали десять минут одиннадцатого вечера. Не ночи – она для меня начиналась гораздо позже. – Привет, мам. Не жди меня сегодня... – С тобой, сын, кое-кто поговорить хочет... И тут меня буквально парализовало в таксофонной будке. Голос я узнал сразу. Отец. – Привет, родной мой...– говорит. Цунами в душе возникло за доли секунды. Хотя, может быть, моя злость маскировала совсем другие чувства... – Родной??? Какой я тебе родной?! У меня 16 лет отца не было! Почему он сейчас появиться должен? Пошёл вон из нашей квартиры, тварь!.. Ничего не дал ему сказать, ответить. Повесив трубку, тяжело дыша, стараясь проглотить огромный комок в горле, я медленно открыл дверь кабинки и побежал! Побежал домой. Может, успею... Железнодорожный вокзал располагался в получасе ходьбы от дома и бегом это расстояние можно было преодолеть минут за пятнадцать. На ступеньках подземного перехода споткнулся, упал на глазах редких вечерних прохожих, которые смотрели на меня как-то с вопросом что ли. Да плевать на всех! – Чего уставились? – заорал на все мощь. А слезы-то уже лились по щекам, проделывая извилистые тропинки от глаз к подбородку. Попытался размазать их грязными от падения ладонями... Стало ещё заметнее, что плачу. Как девчонка... Поднялся, вздохнул, сделал три шага и снова припустил в сторону дома. Успеть бы. …Метров за сто увидел красные фонари отъезжающей волжанки такси. А на заднем сиденье – все тот же понурый силуэт в белой рубашке… Но по-прежнему бегом взлетел на этаж, ведь, может, обознался. Перед дверью в коридоре прислонившаяся к стене плачущая мать. – Зачем ты так с ним? – вздохнула. – Это я-то зачем? Я? – слов больше не было – их забрала моя бесконечная, как тогда казалось, боль. Лучше бы я упал с того подоконника!.. Уже потом, через несколько дней, мама рассказала мне, что все эти годы она с отцом созванивалась и переписывалась, мои фотографии ему посылала. Хвалилась – какой большой, самостоятельный и умный сын у него вырос. Добрый и понимающий. А я вон какой оказался, «пошел вон, тварь»… Я, выходит, виноват во всем… Плохо с виной жить. Но еще пятнадцать лет прошло с этим ощущением. В армии отслужил, женился, дочь родилась. Как-то она у меня спросила – где мой папа, её дедушка? А что скажешь? Ничего. Но пути господни – странная штука. Туда приводят, о чем подумаешь. По работе оказался в том городе, где отец живет. Адрес его у меня с той, несостоявшейся встречи после разговора с матерью, всегда при себе в блокнотике был. Не знаю зачем – надеялся, наверное, что пригодится. С самарского вокзала, с первых шагов по перрону, карман с блокнотом горел буквально. Ладонь обжигал, в которой сжимал его. Решение принял – увижу отца в этот раз. Обязательно! Три дня командировки одним махом пролетели – уезжать завтра рано утром. Но слово себе дал – исполнять надо. Собрался, ботинки начистил, даже галстук нацепил. Может, чтобы понравиться? Такси привезло к обычной «хрущевке». Во дворе – детвора, старушки на лавочке. В этом смысле все наши города друг на друга похожи, не отличишь. Постоял на углу – может, так увижу? Нет вроде бы лица знакомого. Родного. Еще одну сигарету закурил. Чего жду – непонятно. Трушу, значит. Решился, зашагал бодро ко второму подъезду – по номеру квартиры посчитать успел, мимо бабушек прошел, поздоровался. Но на их вопрос в спину «вы к кому?» сил ответить не нашел. На второй этаж поднялся – вот она, дверь дерматином обитая. Уф, воздуху в легкие набрал, в звонок позвонил. А у самого ноги назад отошли, будто бежать собрались. Стоять! – кричу себе. За дверью, слышу, шаги… Замок щелкнул. Открыла приятная на вид женщина с сединой в прическе. – Вам кого? – спрашивает. Пока я слово подбирал – то ли отцом назвать, то ли по имени отчеству – в её глазах узнавание возникло. Рукой за сердце взялась. – Господи… Игорек… И слезы брызнули. – Он тебя ведь каждый день ждет. Сейчас хотя бы в окно смотреть перестал… Да что же ты, заходи, – и дверь шире распахнула. – Сейчас он с прогулки вернутся – вокруг дома гуляет. Вот радости будет! Сотни хороводов в голове эмоции закружили – и радость, что живой, и счастье, что ждал-таки. Не смотря ни на что. – Нет, – отвечаю, – я его во дворе подожду лучше. Развернулся и через две ступеньки из подъезда вбежал. Пристроился на низком заборчике детской площадки напротив, жду, в лица всматриваюсь. …По плечам узнал – тем самым, понурым, будто груз на себе несет. Или вину за что-то. И по слезам тоже. Отец остановился метрах в десяти, на дерево рукой облокотился. Смотрит прямо в глаза, только подбородок дрожит. И я не выдержал. – Папа… И тут рванул ко мне, словно пацана маленького заграбастал, прижал. А сам в голос плачет. – Сынок. Сына. Сколько же я ждал тебя. Как надеялся, что простишь… – А я думал, что прощения просить я должен, – выжал из себя сквозь слезы. И мир дворовый притих вдруг. Круги счастья, как по воде, до всех докатились. И даже умудренные жизнью бабушки, смотрю, платочки подоставали, носом хлюпают. Отец отстранился, улыбнулся и все годы прожитые растаяли, талой водой из сердца смылись. И надо-то всего было – приехать. Просто как. Под руку в подъезд зашли, в квартиру поднялись. Всю ночь на кухне просидели. Про жизнь свою рассказывали. Тетя Валя, жена отцова, стол накрыла, суетилась до полночи. Потом оставила мужиков – мол, вам есть о чем поговорить – спать ушла. А мы молчали больше – насмотреться друг на друга не могли. Но время, как на зло, пролетело быстро. А у меня поезд рано. И еще в гостиницу успеть за вещами. На пороге обнялись. Опять со слезами. – Теперь, – говорю, – приезжать часто буду. И внучку твою привезу. С эти ощущением счастья и уехал. С надеждой и любовью в сердце. Ведь родного человека, который, казалось, потерян, снова для себя нашел… Как обещал, в следующий свой приезд к отцу дочку взял, с дедом познакомить. Правда, забегая вперед, скажу, что знакомство это скомканным получилось. У могилы… Отец через неделю после моего отъезда умер. Сердце не выдержало. Тетя Валя рассказала потом, что у него болезнь неизлечимая была, на чем держался – неизвестно. На ожидании, может. …Дочка сорванные на лужайке перед входом на кладбище ромашки ему положила. – Привет, деда, – улыбается. – Я тебя таким и представляла – глаза как у папы. И погладила фотографию на памятнике… Любовь, она ведь навсегда, вечная, независимо от расстояния между людьми, глупых и придуманных обстоятельств. Она и в прощении тоже. Ради детей. Ради себя… Автор: Галилеев Игорь Художник Василий Павлович Хлынов

- Тася, да чего с тобой приключилось? Занемогла что ли? Вроде молодая ты еще у меня… - Ну как молодая, уж за сорок годочков перевалило… ох, Петя, как-то худо мне, не могу понять, чего такое. - Сашка, Нинка, идите сюда, матери плохо… - Да не пугай ты их. - Ничего, пусть на хозяйстве остаются, а мы с тобой в больницу поедем, вот скоро молоковоз пойдет, так и поедем. - Так собраться же надо. - А я помогу. В районной больнице строгая доктор в очках, увидев, что женщине сорок два года, с сочувствием спросила: - Как же вы так, рожать в такие годы… да и здоровье ваше крепким не назовешь. - Ой, батюшки, - охнула Таисия, - ведь догадывалась я, да протянула. - Ну, и что делать будем? – спросила доктор. - А я у мужа спрошу, он у меня тут рядом, меня ждет. Домой возвращались притихшие, как будто удивленные новостью. И оба думали, как сказать старшим детям - Сашке уже двадцать, а Нинке четырнадцать. - Ну, ладно, чего уж, подумаешь, - сказал Сашка смущенно, - родится брат или сестра, только пусть побыстрее, а то мы с Галкой думаем пожениться. - Ничего сынок, все будет в самый раз, мать родит, потом тебе свадьбу, потом у тебя дети, в общем, все по расписанию. (художник Андрей Токарев) Из-за состояния здоровья Таисию увезли рожать в областной центр, и от того Петр расстроился, сильно переживал за жену и все думал, верное ли они решение приняли, что оставили ребенка. Нет, он не боялся, что теперь у них будет трое детей, он боялся за жену. Но все обошлось, хоть и с немалым риском. Таисия с новорожденным приехала домой какая-то другая. Бабы в селе говорили: «Как будто обновилась Тася, взгляд даже другой стал». И в самом деле, ее голубые глаза светились счастьем. – Ну, вот, Петя, считай, что на старости лет нам с тобой подарок будет - сыночек младшенький… - Ага, - улыбался Петр и огромными ручищами трепетно держал сына. С явной подачи Сашки и Нины братишку назвали Васей, Васенькой. А со временем стали звать Василек, потому как глаза у него голубые, как у Таисии. Сашка хоть и отделился после женитьбы, но забегал часто, брал брата на руки и подкидывал вверх, а тот смеялся, обнимал Сашку и просил, чтобы еще. Нина часто возилась с братиком вместо матери, закинув его на горбушку, шла на улицу. - Нина, айда с нами, - кричали девчонки. - Я с Васькой вожусь. - Пойдем, мы по очереди будем водиться. – И подружки охотно брали голубоглазого мальчика с вьющимися русыми волосиками на руки, и никогда он им не был в тягость. - Брось, доча, сама достираю, отдохни, или уроки делай, - просила Таисия, - и так ты мне помощница большая. В школу Вася пошел в новенькой форме, купленной в райцентре и в новых ботиночках. Игрушки в доме тоже не выводились. У Сашки никогда таких игрушек не было, а у Васи и конструктор, и машины разные, и игры настольные, ну и велосипед, конечно. И каждый год родители провожали сына в школу, оставаясь первого сентября на торжественную линейку. А в пятом классе Вася заупрямился. – Один пойду, - нахмурив брови, сказал он. - Так мы проводим, сегодня же линейка будет, мы только в сторонке постоим, - сказала Таисия. - И чего со мной идти? Сам пойду! Или вон с Сашкой, он Аньку в школу поведет, вот и я с ними. - Ну, ладно, тогда хоть с Сашкой, - согласился Петр. Таисия, сорвав в огороде осенние цветы, сложила их в букет и отправила сына в школу. Долго смотрела вслед и даже прослезилась. Когда Вася был в старших классах, родители заметили, что как-то сторонится он их, не хочет чтобы в школу наведывались. Разве что на классные собрания – тут уж не отговоришь. Но надо сказать, что учился он неплохо, спасибо старшей сестре, даже выйдя замуж, она наведывалась к родителям и проверяла Васины тетради и дневник. Так что в техникум Вася Пономарев поступил без особого труда. Таисия собирала огромные сумки, пока он был студентом и вместе с Петром везли в город, чтобы младший там не голодал. Ну и деньгами, конечно, помогали. Устроившись после техникума в строительное управление, получил комнату в общежитии, обрадовав родителей. - Васька-то у нас человеком вырос, - радовался Петр, - молодец парень. - Только приезжает редко, - вздохнув, сказала Таисия. За эти годы они с Петром заметно сдали. И седина в волосах, и морщинки у глаз - возраст себя выдает. Одна радость – дети и внуки. Но Василий тоже как-то проговорился, что есть у него девушка. А может и промолчал бы, но Таисия выпытала. А потом переживала, что молчит сын, не очень-то разговорчив, слова из него не вытянешь. - Ох, отец, что-то младшенький наш не едет, как бы чего не случилось. - Да не впервой, приедет, сама же знаешь, он теперь редко наведывается. - Да не могу я, переживаю. У нас полное подполье овощей и в погребе соленья стоят, а сынок может голодает там… давай, Петя съездим. - Ну, тогда собирай сумку. _________ Октябрь выдался дождливым, и только иногда небо разъяснивалось, и голубой небосвод обещал, что скоро выглянет солнце. Они так и выехали по солнышку, а в городе снова накрапывал дождь: то пойдет, то перестанет. Подойдя к общежитию (оставалось всего несколько метров), остановились, потому как Василий, статный молодец, русоволосый и голубоглазый, вышел как раз из общежития с милой, улыбающейся девушкой, придерживая ее за талию. Родители так и застыли, хотели окликнуть… девушка повернулась к ним спиной, не заметив их. А сын, увидев родителей, вдруг поторопил ее, и они скрылись в маленьком сквере, укорив шаг. - А-ааа, - в растерянности попытался что-то сказать Петр, - а куда это он? Таисия, в осеннем пальто и цветном полушалке, испуганно смотрела вслед сыну. - Петя, так он разве не видел нас? Петр осунулся, догадка мелькнула на его морщинистом лице. - Не думаю, - тихо сказал он. - Может, вернется? Видел же нас… и эта девушка, это, наверное, его невеста, он ведь говорил про нее. - Ладно, мать, давай подождем, вон скамейка, присядем, пока дождя нет. Просидев полчаса, почувствовали, что стали замерзать, да и дождь снова пошел. - Пойдем, хоть зайдем в общежитие, авось вахтер не выгонит, а то замерзнешь у меня. И как только поднялись, вынырнул Василий и прямо к ним навстречу. - Сынок, куда же ты пропал? Ты же видел нас... - А чё вы приехали-то? Не договаривались же, - спросил сын. - Так ты сам не едешь, картошки вот привезли тебе… В небольшой комнате сына родители разгрузили сумку. - Да этого добра и тут хватает, купить можно. - Так это же свое, на нашей родной землице выросло, - оправдывалась Таисия. - Батя, а ты чего в кирзачах приехал? – спросил сын. – В люди все-таки выбрался... - Обижаешь, сынок. Какие кирзачи? Это чистый хром. Хромовые сапоги-то, настоящая кожа, мать прошлый раз в автолавке купила. - Мог бы и ботинки обуть, в них легче. - Вася, так слякотно на улице, пока до автобуса дойдешь, пока доедешь… а сапоги у отца новые и чистые, я вот тряпочку прихватила, так мы их вытерли. Давай-ка лучше котлеты разогреем, вчера готовила, ты поди голодный… - Ты уж приезжай, сын, не теряйся, - просил Петр, - хотя бы за продуктами приезжай, да и нас не забывай. - Вася, а эта девушка - твоя невеста? - Ну почти. - Ну, а что же ты нас не познакомил? - Мам, ну чего сразу знакомить? Не было же разговора. - Ну, раз мы повстречались… а ты ее взял и увел, как-то нехорошо, сынок… - А что нехорошего? Вы вот только из деревни и сразу вас с невестой знакомь… а у нее, между прочим, родители… ну, отец у нее в институте преподает… - Ладно, мать, не приставай к нему, - сказал Петр,- да и вообще домой надо ехать. Василий все же пообещал в ближайшее время приехать в родительский дом. ________ До автобуса было еще полно времени, и Петр с Таисией заглянули в универмаг. – Петя, а друг и в самом деле жениться надумает, давай-ка мы тебе костюм возьмем, а то у тебя тот поношенный. Костюм подобрали в самый раз, а еще Таисия купила отрез на платье. – Вот, Петя, сошью себе платье, Вале Семашко закажу – она хорошо шьет. Петр досадливо махнул рукой.- Костюм ни к чему мне было брать, куда нам готовиться, пусть сначала приедет, а то он и глаз не кажет… ___________ Василий сдержал свое слово и приехал ровно через неделю на выходной. - Ты на одну ночку? – спросила мать. - Ну почему? Весь день впереди, а потом ночь, утром обратно. - Да я к тому, что хоть бы с Сашей повидался, Нина обещала зайти… Санька был занят на работе и никак не мог вырваться, а вот Нина пришла. - Здорово, братишка! – Сказала она с порога, сняв утепленное пальто и платок, подошла к брату и потрепала его вихры. - Ну ладно, чего ты меня как маленького... - Да уж вижу, что немаленький, появляешься у нас как ясно солнышко, родители извелись. - А чего изводиться? – беспечно спросил Василий. – Я ведь тоже работаю. - Ага, работаешь, и жениться, наверное, собрался. С невестой-то когда познакомишь? - А что – это обязательно? – уклончиво спросил младший брат. - Ну да, наслышана, мать говорила, что невеста у тебя из культурной семьи… а мы институтов не заканчивали… - Нина, - Таисия попыталась остановить дочь, потому как знала ее нрав. - Погоди, мама, дай я скажу, а то когда еще придется высказать, он ведь женится, а мы и знать не будем. Так я ему для начала напутствие прочитаю. - Ну что ты, Нинка, начинаешь, как училка, - отмахнулся Василий. Не обращая внимания на его слова, сестра продолжала: - Стыдно тебе стало за родителей?! Стыдишься их? Как заяц в кусты прыгнул, как только увидел... под дождем оставил. - Ну я же пришел… - Спасибо, что хоть не к вечеру пришел. И на том спасибо, братик. Нина подошла к брату, и слегка склонившись, сказала: - Ты, конечно, можешь хоть на ком жениться, хоть на дочке министра, хоть на царевне, но знай: вот здесь твои корни. Вон там люлька твоя качалась, вон там твой горшок стоял, за этим столом ты уроки делал, так что здесь твои корни. Мы – твои корни. А без корней, Вася, засохнешь. - Нина, ну чего ты? – заступился Петр, испугавшись, что совсем рассорятся. - Погоди, папа, я еще не все сказала. – Она снова повернулась к брату. – Так вот, родители у нас и впрямь не молоденькие, они себя изработали. У отца вон ноги болят, зато медаль за трудовую доблесть в буфете пылится, отец стесняется ее носить, говорит, не один я такой. Да и мать, когда тебя рожать решилась, то врачи отговаривали, а она не сомневалась, что ты родиться должен. - Нина, да ладно, хватит, - попросила Таисия. Потом обратилась к сыну: - Сынок, мы не жаловались, но так получилось, ты уж не обижайся, свои же мы. - Мама, перестань! Он не маленький, пусть слушает. И пусть не забывает о своих корнях, может поймет чего. Да, Вася? Понял? – она снова потрепала его за вихры. - Да понял, понял, - ответил брат. – Чаще буду приезжать. - Ну тогда я пошла, а то мне еще на работу заглянуть надо. – У двери остановилась. – Я же луку хотела у вас взять. - Ой, правда, дочка, да бери сколько хочешь, у вас ведь нынче не ахти какой вырос. - Да мне маленько. - Пойдем, помогу, - вызвался Петр, неспешно поднявшись и потерев колени, - он у нас во времянке пока. Выйдя из дома, Петр спросил: - Дочка, а не перегнула ли ты палку? Уж больно строго ты с братом, я даже испугался. - В самый раз, папка, ему полезно. А кто еще скажет как ни я? Петр взглянул на дочь и тихо спросил. – А где ты так говорить научилась? Такая речь у тебя была, ну прямо как у директора нашего совхоза на собрании. Нина рассмеялась. – Папка, так я же бригадир, мне теперь всегда надо знать, кому и что говорить. А еще у меня обязанность: политинформации с девчатами проводить. Так я теперь газеты просмотрю, отмечу себе важное, а потом разбираем все вместе. - Давай помогу, - предложил отец. - Нет, папка, тут немного, сама донесу. - Ну, давай хоть до калитки. __________ На другой день Пономаревы с грустью смотрели вслед автобусу, на котором уезжал Василий. - Как думаешь, Петя, понял он хоть что-нибудь? – спросила Таисия. - Думаю, что понял, - задумчиво ответил Петр. Через неделю платье Таисии было готово. Она принесла его домой и еще раз примерила. Голубая ткань и белый воротничок преобразили женщину. Выкройка как раз по ее статной фигуре, а цвет – почти как ее глаза. Только улыбка грустная. - Что-то и радости не чувствую, - призналась она мужу, - приедет ли еще сынок… а может уже и женился без нас… Во дворе залаял Пес Прошка. - Погоди, гляну, кто там, - Петр накинул ватник и вышел. Хозяйка увидела в окно, что это почтальон. А вскоре Петр вернулся и с растерянным видом подал телеграмму. «Буду 12-го с невестой», - прочитала Таисия. - Петя, это как? Вася приедет с невестой? - Получается, что так. – Он посмотрел с улыбкой на жену. – Все-таки понял... понял наш сын. - Ой, батюшки, так три дня осталось, успею ли… надо же угощенье, да и живем мы не богато, что девушка-то Васина подумает... - Эх, мать, да всё мы успеем, всего наготовим. Позовем Саньку с женой, Нину с мужем, внуки придут – вот оно наше богатство! И сразу глаза Таисии повеселели и даже ярче стали - как раз под цвет платья. - А платье-то не зря сшила, - сказал Петр, - как раз пригодится. А за окном легкий ветер срывал последние желтые листья с березы, что росла у самого дома. И не было дождя, и даже солнце выглянуло. Петр включил погромче радио и сел у окна. Таисия тоже стала прислушиваться к голосу Валентины Толкуновой, такому теплому и такому родному. Но где б ты вдали не бродил, все равно, Ты помни, встречая рассвет, Что место одно, есть такое одно, Где ты появился на свет. Таисия взглянула на календарь, где красовалась цифра 1982 год, украдкой смахнула слезу. Я верю – поймешь ты когда-нибудь сам, Что нет ни печали, ни бед, Пока тебя помнит хоть кто-нибудь там, Где ты появился на свет. Автор рассказа: Татьяна Викторова

Бабы Вот и весна. Земля наконец-то избавилась от снежных оков и облегченно вздохнула свежим легким ветерком. Пришла пора запрягать лошадей и выходить в поле - время пахать. - Навались, бабы! Одна за плугом и трое в упряжи. Вместо коней, их нет уже давно, еще в сорок первом забрали на фронт. Все для него, все для победы. Лошади, телеги, шитые ночами рукавицы и … мужики. Сыновья, племянники, внуки, мужья. Остались только дети, глубокие старики. И бабы. - Навались! Ноги дрожат от напряжения, пот ручьем, но ничего. Вытянем, мужикам хуже. Здесь не стреляют, не рвут бомбами землю. Здесь пашут, на себе. И ждут. Каждый день, почтальона. Дядю Мишу. Их деревушке повезло, немцев остановили в каких-то двух сотнях километров. «Не дошла сюда война», - скажет кто-то. И будет неправ: война была здесь в каждой из двух десятков хат. Много раз. Сначала уходящими на фронт колоннами бравых красноармейцев во главе с молодыми и не очень офицерами. Маршировавшими с песнями и залихватским посвистом. А потом – бесконечными колоннами отступающих. Шли без песен и улыбок, в грязных гимнастерках, перемотанные окровавленными бинтами. Небольшое деревенское кладбище разрослось. Хоронили умерших: русских и белорусов, казахов и украинцев, татар и поляков, грузин и дагестанцев, разных национальностей, разной веры. Бабы отпевали всех одинаково и хоронили как родных. А по вечерам смотрели на дорогу – ждали почтальона. Смешливую Катьку из соседней деревни. Ждали и боялись. Что несет? Измазанный штампами треугольник или извещение? И замирали, глядя, как останавливается почтальонша у Михайловны. Как, опустив глаза, протягивает похоронку. Муж. - Бабы! Они сбегались к стоящей на коленях подруге и утешали. Как могли. Почту приносили два раза в неделю. Два вечера надежды и страха. Потом Катька пропала. Ушла на фронт вместе с похоронкой на жениха. Новым почтальоном стал дядя Миша. - А ну, еще немножко, потянули, бабоньки вы мои дорогие. Это бригадир, Иван. Муж Семеновны. Счастливая. Одного дождалась, даст Бог, и сыновей увидит. Ну и что, что без ноги. Зато живой. Да хоть совсем без ног - только бы вернулся. Так думали многие. И два раза в неделю ждали. Дядю Мишу. До войны он был председателем колхоза. Вместе с Иваном служили. Выжили под Сталинградом и после госпиталя вместе вернулись домой. Один на костылях, другой – молчит и только изредка улыбается. Вся деревня знала примету – если дядя Миша поклонился кладбищу – значит, похоронка. И бабы, замерев, ждали. А он, тряся головой, шел. Медленно, глядя прямо перед собой. На секунду остановился у хаты Светки-учетчицы. За неделю до войны замуж вышла, пожить-то не успела по-человечески и на тебе, - призвали мужа. Застыла девка, но Бог миловал, дядя Миша дальше пошел, а Светка разревелась. Чего реветь? - радуйся, дура. - Бабы! Вся деревня бросилась к Михайловне. Погладить по седым волосам, обнять, утешить. Опять похоронка. Сын. А дядя Миша подошел к хате Ивана. И под вой и причитания они долго стояли, молча глядя друг другу в глаза. - Меняемся! Можно стянуть с головы платок и облегченно выдохнуть. Потом война прошла в третий раз. Обозами с ранеными. Кто-то бредил, кто-то стонал, а кто-то молча смотрел в синее небо. И метались бабы у подвод, протягивали вареную картошку, куски зачерствевшего хлеба, воду. Может, и их мужиков кто-то напоит, накормит и утешит добрым словом? Раненые улыбались, благодарили, а некоторые оставались в деревне навсегда. Отпетые по церковному обычаю - мусульмане и католики, иудеи и атеисты, православные и неизвестные. Без имен, без фамилий, обгоревшие, изуродованные, без лиц. Слава Богу, справились, одно поле вспахано и засеяно. Теперь домой. - Дядя Миша! Это кричали дети. Бабы высыпали на улицу и, затаив дыхание, смотрели на приближающегося почтальона. Вот он поравнялся с кладбищем. Остановился. Деревня замерла. Поклонится или нет? А дядя Миша стоял и смотрел на ровные ряды могил. Поклонится? Нет, не кланяется. Стоит. Наконец, словно решившись, он поправил выгоревшую фуражку и отдал честь. А затем повернулся лицом к деревне и низко поклонился. В этот вечер никто не пришел к Михайловне, получившей похоронку на младшего сына. Выла вся деревня. Девятнадцать извещений. «Ваш сын…, ваш муж…, ваш отец… пал смертью храбрых…, умер от ран…., пропал без вести». А дядя Миша стоял, молча глядя в глаза Ивану, и сжимал в руках двадцатое извещение. Сын. - Навались, бабы! Одна за плугом и трое в упряжи. Вместо коней. По лицу струится пот и текут слезы, плакать можно, а останавливаться нельзя. Надо пахать. Весной день месяц кормит. А слезы текут. - Немцы! Бабы, забыв о плугах, со всех ног бросились в деревню. Бригадир не сказал ни слова. Ничего, земля подождёт. Пусть бегут... По дороге медленно тянулась колонна пленных. В непривычной серой форме, грязные, оборванные, измученные. Они шли, опустив головы. На них смотрели. Молча. Кто-то сжимал кулаки, кто-то шептал проклятия, кто-то вытирал слезы. - Бабы! Это Михайловна подошла к остановившейся колонне. В руках сверкнул нож. Стоявшая невдалеке молодая вдова, Светка-учетчица, закрыла глаза. - На, поешь. Подоспевший Иван замер от неожиданности, глядя, как женщина нарезает тонкими ломтями хлеб и кладет в протянутые руки. - Бабы! И заголосила деревня. Заметались вокруг платки. Пленным несли воду, хлеб, картошку. Солдаты из конвоя пытались оттеснить женщин, да разве справишься? Положено стрелять, но тут же свои… Молоденький лейтенант, глядя на растерянных конвоиров, выхватил пистолет и крикнул Михайловне: - Назад, нельзя, буду стрелять! Она посмотрела ему в глаза и повернулась спиной: - Возьми, голодный небось. Последний кусок хлеба лег в чью-то грязную ладонь. - Данке... - Конвой! - лейтенант оглянулся. - Что делать собрался? - спросил подошедший Иван. - У меня приказ, это ж немцы, да они... нельзя… Что они делают? - сбивчиво начал офицер. - Это, лейтенант, бабы, - и посмотрев в сторону кладбища, Иван повторил, - наши бабы. Андрей Авдей