Глубинка

ДВЕ ПОДРУГИ. ДВЕ СУДЬБЫ. На местном погосте разделенные берёзами и черемухой, есть два холмика. Один неухоженный, с покосившимся крестом и табличкой, которая валяется поодаль. И другой. Ухоженный , заваленный цветами и венками. От детей, внуков. Кто бы мог подумать , что так по разному сложатся две судьбы, двух подруг. Нади и Лиды. Которых раньше называли неразлучнниками. - Ты опять на речку сбежала? Я же тебе сказала, прополи картошку в огороде. Знаю, кто сманил. Опять Надька. Ох, хлебнешь ты с ней горя , помяни мои слова. Она шустрая, хитрая и изворотливая. А ты? Ведомая. В какую сторону она, туда и ты . Что ревешь ? Тяпку в руки и на огород. Ну и что , что темнеет. На ощупь будешь траву искать. В следующий раз запомнишь, как гулять, пока мать на работе ломается - так отчитывала провинившуюся дочку мать. Лида быстро заработала руками. Она знала, что мама отходчивая. Как стемнеет, выйдет и домой на ужин позовет. И почему она так о Наде говорит? Они дружат с лет пяти и почти не ссорились. Так по мелочам. И в учебе друг другу помогают. После школы вместе в медицинский собрались. Так рассуждала Лида, быстро вырубая траву вокруг кустов. Вот и выпускной. Надя всех красивей. У нее тетка портнихой в городе работает. Такой наряд сшила, что даже молоденькие учительницы завистливо вздохнули. На самой Лиде было перешитое из маминого свадебного , платье. Оно ладно сидело на тонкой девичьей фигуре. Но самым главным были конечно бусы. Янтарные. Их ее отец матери в подарок привез. Когда домой после службы возвращался. Жалко его, совсем молодым ушел. С аппендицитом до больницы не довезли. Теперь они с мамой одни живут. Мама целый день вокруг своих телят кружит, а Лида по дому хозяйничает. Уже были сказаны все слова благодарности учителям, родителям. Напутствия выпускникам. Началось самое главное. Танцы. Лида заметила его первым. Молодой парень в форме моряка стоял в дверях и оглядывался. Он был так хорош в безкозырке и чубом из под нее, что Лида буквально застыла. Надя запнулась об нее - Ты чего , как столб стоишь ? - И посмотрела в ту сторону , откуда Лида не сводила глаз. - Ох, ничего себе, парнишка - выдохнула Надя - Пойду узнаю , кто это - И расталкивая всех локтями, пошла в ту сторону. Лида отошла к стенке. Оттуда она наблюдала, как Надя о чем то пошепталась с Катькой Антоновой и потом они вместе подошли к парню. Игла ревности кольнула Лиду в сердце. Впервые ей хотелось оттолкнуть подругу и уйти с этим парнем далеко, далеко. Где они были бы совсем одни. А Надя уже танцевала вальс и весело хохотала над шутками морячка. А Лиде захотелось плакать, навзрыд , как в детстве, когда разбиваешь коленку . Она отвернулась в другую сторону, чтобы не видеть эту танцующую пару. - А это подруга моя, Лидия - раздался Надин голос у нее над ухом - А это Саша - Лида медленно повернулась. На нее смотрели самые красивые глаза на свете. - Очень приятно - сказал , улыбаясь Саша, протягивая ладонь. Лида осторожно протянула свою и опустила глаза - Мне тоже - Домой пошли втроём. Саша весело рассказывал о службе. Девушки хохотали. Сюда он приехал на лето к дядьке Матвею на хутор. От него до деревни лесом километра два было. Матвея и видели то раз в месяц. Когда он привозил мед местным, закупался в сельпо и заходил на почту за газетами и журналами. Лида жила ближе, чем Надя, поэтому ее проводили первой. Попрощались и она с тоской смотрела вслед Саше и Наде, которые как то сразу придвинулись друг к другу. То ли приезд Саши, то ли просто стечение обстоятельств, но все планы девушек пошли наперекосяк. У Лиды заболела мама. Простыла, слегла. Теперь Лида бегала на телятник. Утром и вечером. Ни о каком поступлении в этом году не было и речи. Надя все вечера проводившая с Сашей , редко виделась с подругой. Но однажды они встретились, когда уставшая Лида шла с работы. - Ну как ты ?- спросила Надя. Она была нарядно одета. - Как видишь- показала на сапоги Лида . - Что, тёть Люба так и болеет ? - равнодушно спросила Надя. - Да, почти не встаёт . А ты куда такая нарядная?- спросила Лида. - Да мы с Сашкой в клуб сходим, потом до утра гулять будем - с горящими глазами ответила Надя. - Тогда не буду тебя задерживать - вздохнула Лида и не сдержалась - А раньше мы всегда вдвоем везде ходили - Надя засмеялась - Лид, ты чего? Мы выросли из детских штанишек. Нам о будущем надо думать. Я через неделю поступать еду. Ты я как вижу нет. Буду приезжать, в гости зайду. Ну пока, подруга, пора мне - и махнув рукой пошла в сторону клуба. Лида шла домой и глотала горькие слезы. Ей тоже хотелось и в клуб на танцы и в город . Она так мечтала стать медсестрой. Но маму не оставить в таком положении. Ведь она одна у нее, единственная и родная. Наступила осень. Про Надю ничего не было слышно. Лидиной маме становилось все хуже. - Как ты без меня , дочка, будешь?- плакала она. Лида сквозь силу , улыбалась - Ну что ты, мамочка, ты ещё моих детей няньчить будешь - Скорбная процессия уже ушла, а Лида все стояла и плакала , глядя на сырой холмик. - Не плачь. Ей уже ничем не поможешь - раздался над ухом голос. Лида вытерла слезы платком и повернулась. Рядом стоял Саша и грустно гладил ее по плечу. От такой неожиданной поддержки , она ещё пуще зарыдала , уткнувшись ему в грудь. Так завязалась их дружба. Он приходил по вечерам к ней на чай и они разговаривали. Много и обо всем. Как-то Лида осторожно спросила про Надю. Он скривился ,как от зубной боли. - Понимаешь, у меня ведь тоже родителей нет. Я в детском доме жил. Единственный родственник , это дядька Матвей. Но ему не разрешили меня взять к себе. Но он часто ко мне приезжал. Привозил гостинцы. Ну я после армии к нему и приехал. А Надя? Я ее любил , а она мне прямо сказала, поедешь со мной , будем вместе. А я дядьку бросить не могу. У него хозяйство большое, а он уже не молодой. Ему помощь нужна. Вот так - А потом по селу пошли нехорошие слухи. Что якобы Лида стала вести разгульный образ жизни. Привечает у себя холостого парня. Мало ли что они делают за закрытыми дверями. А они даже не целовались не разу. Как-то Саша встретил ее после работы и пошел провожать домой. Она нечаянно споткнулась и он подхватил ее под руку. - Вот бесстыжие . Уже не стесняются перед народом, в обнимку ходят. Лида, не стыдно тебе? Мать твоя наверное от стыда там на небесах слезы проливает - соседка тетка Анна , сплюнула им под ноги. Лида вырвалась и со слезами побежала домой. Там она бросилась на кровать мамы и зарыдала. Следом зашёл Саша и осторожно поднял ее за руки - Давай поженимся, чтобы пальцем не тыкали - Лида всхлипнула - А как же Надя ?- спросила она. Он прямо посмотрел ей в глаза - Все это в прошлом - А Надя ? В училище она не поступила, провалила химию. Стала жить у тетки. Та пристроила ее к себе в ателье уборщицей. Но Наде эта работа быстро надоела. Бесконечные обрезки , нитки и никакой личной жизни. Тетка , строгих правил, сразу сказала - Никаких гулянок. В кино в выходной и на дневной сеанс. У меня расписание. Ровно в девять спать - Промучившись так до ноября, Надя поругалась с тёткой, уволилась с работы и домой в село. А там новость. Саша женится на Лиде. Ее как крапивой обожгло. Ничего себе, ей в любви клялся, а женится на другой. - Ну устрою я вам сюрприз - сказала она себе и затаилась. Праздновали на хуторе. Дядька Матвей на глазах помолодел. Нравилась ему Лида . Хозяйственная, душевная. Хорошую жену племянник себе берет. Стол был богатым, дядька расстарался. Лида в платье с выпускного , густо краснела , когда гости кричали " Горько". И тут открылась дверь и в дом зашла Надя. Фальшиво улыбаясь она громко спросила - А меня чего не позвали ?- Лида вспыхнула - Так мы думали, что ты в городе - Надя подошла к молодым и подняла рюмку - Ну за молодых - залпом выпила и сказала - Горько-. И только Саша встал, как она впилась в него как пиявка с поцелуем. Все ахнули. А Лида распахнула глаза. Она не поняла, что происходит. А Надя взяла Сашу за руку и потянула за собой, насмешливо сказав - Ну что вытаращились? За своим пришла - Дядька вскочил и крикнул - Сашка, очнись. Не смей - и свалился на лавку. Лида , как будто очнулась и бросилась к нему . Пока его откачивали водой , Саша с Надей ушли. Гости потихоньку разошлись. Шепчась - Приворожила парня , как есть приворожила -. Лиде было не до гостей. Она сидела около дядьки Матвея и фальшиво успокаивала - Он вернётся, вот увидите . Вам легче? Ну я пойду - Тот с трудом поднял голову и зарычал на весь дом - Куда ? Это твой теперь дом. А того охламона я и за порог не пущу . Живи , дочка - и заплакал. Плакала и Лида. Правду говорят, насильно мил не будешь. Мать Нади , как узнала, что натворила ее дочь, выгнала их вместе с Сашей из дома. Те уехали в город. А Лида? Через месяц , оказалось, что она в положении. Один раз, после предложения поженится, оказался плодотворным. Дядька Матвей был на седьмом небе от счастья. Он помогал Лиде с двойняшками Борькой и Лизонькой. Ребята росли помогая матери и деду. Про отца и не спрашивали, не хотели расстраивать мать. Их то уже давно в школе просветили , что отец ушел со свадьбы с другой. А как же Надя с Сашей. Нет они не спились и не разошлись. Всю жизнь прожили в маленьком домике на окраине города. Детей им Бог не дал, сколько они не старались. Когда Надя тяжело заболела, она попросила Сашу упокоить ее на родине. Он пообещал. Он был один, когда ее хоронили. Только нанятые работники составили ему компанию. Проходя к выходу он заметил знакомые инициалы. Дядька Матвей. Оградка, все вычищено, растут цветы , его любимые , ландыши. Он решил пройтись по селу. Никто его не узнавал, столько времени прошло. Саша дошел до хутора и с удивлением заметил, что он стал больше. Бегали маленькие дети. Смутно знакомая женщина ласково прикрикивала на них. И тут он понял , что это Лида. Из дома вышел мужчина, похожий на него в молодости и сказал - Мама, устала наверное. Иди в дом , отдохни - Она засмеялась - Ну что ты , Боренька, мне только в радость внуков поняньчить. Вот Лизонька с работы придет вместе с твоей Алёной, потом отдохну. Завтра ещё Сергей приезжает, ты там медку свежего накачай для зятя, хорошо ?- Борис засмеялся - Да, мама, ты неисправима. И зять у тебя самый лучший и сноха умница - Лида улыбнулась - А как же. Мы же семья - Саша так и не подошёл ни к бывшей жене , ни к сыну. Ему было стыдно и больно. Ведь он остался один , как перст, а тут такая дружная семья. Он попятился назад и чуть не бегом пошел на остановку. Уже в автобусе, слезы потекли по седым усам. - С вами все в порядке , дедушка?- спросила его молодая девушка. Он качнул головой - Да, наверное - Она не поняла, но отстала. А у него перед глазами стояла Лида. Не та которую он сегодня видел. А та которую , он вел к венцу. Счастливая и красивая. Берёзки медленно шелестят на ветру. Здесь всегда тихо и спокойно. Пройдет время и один холмик будет совсем незаметным. А большой, мраморный памятник, с фотографией молодой женщины, будет стоять. Потому что о нем помнит ее семья. Которая ее любила и не забывает. (с)

ПОСТУПОК Вчера вечером шла домой. Поздно. Плеер в ушах. Смотрю на дороге — на тротуаре, в смысле — что-то шевелится. Подхожу ближе. Человек. Лежит человек. Точнее ползёт человек. Причем ползёт так необычно, будто в конкурсе участвует, ногами загребает и пересаживается вперед. Первая мысль: пьяный! Вторая мысль: грязный! Вчера дождик был, слякоть. Третья мысль: А вдруг нет? В смысле, не пьяный? Мимо спешат другие люди. Вечер, надо скорей домой. Ползущего брезгливо обходят. Отворачиваются. Мне тоже надо домой. Меня ребёнок ждёт. Но вдруг не пьяный… Подхожу и опасливо спрашиваю: «Ты в порядке?» Сама удивляюсь своему хамству: перешла на «ты» без экивоков. — По-мо-ги-те-встать, — говорит парень, прожовывая часть букв. Руки его скрючены. Ноги тоже. Он болен ДЦП. С рождения. Я протягиваю руку, за которую он хватает своей грязной измазанной рукой. От него пахнет…супом. — Ты как тут оказался? — спрашиваю. — Один. На дороге… — Я пошел за хлебом. Мачеха болеет. Упал. Меня велосипедист толкнул. Встать сам не смогу. — отчитался парень. В это время он уже встал, но руку мою держал крепко. — Далеко живешь? — спрашиваю я, прикидывая, что мне делать с ним. — Да нет, вон. — Машет рукой на дом рядом. — Доведи, а то я упаду опять. — Пошли, — соглашаюсь я. От него не пахнет опасностью. Пахнет супом. — Как зовут тебя? — Олег. — С кем живешь, Олег? — С мачехой. Она заболела. Нужен хлеб. — Ты пошел за хлебом, тебя толкнули и ты упал? — восстановила я ход событий. — Да. — А обычно кто покупает хлеб? — Мачеха. Мы идём вдоль многоподъездного дома. Люди вокруг с интересом оборачиваются. Грязный Олег (он полз от магазина, напоминаю) и я — нарядная, с презентации. Мы подходим к нужному подъезду. — Квартира 59. Первый этаж. Ключи — в кармане. — Олег поворачивается ко мне нужным оттопыренным карманом. Мы входим с ним в подъезд, он отпускает мою руку и впивается в спасительные перила. Здесь он уже почти дома. Он привычно, ловко подволакивая ноги, взбирается по лестнице. Я открываю квартиру 59 ключами Олега. Мы входим в прихожую. Пахнет супом. Слабый крик из комнаты: — Олежа, это ты? Где ты был два часа? Хлеб купил? Я кладу ключи на зеркало и выхожу из квартиры. Олег болен ДЦП. Он два часа назад вышел за хлебом в магазин напротив. Нормальному, здоровому человеку сбегать за хлебом — 10 минут. Но Олег болен ДЦП. Что не мешает ему есть хлеб. И он за ним пошел. И его толкнули. Он упал. И два часа полз обратно. Прямо по грязной мокрой дороге. Потому что все вокруг спешили домой. К своим детям, мужьям и жёнам. Со своей буханкой хлеба. И некогда помочь встать тому, кто упал. Не-ког-да. Я потрясена. Не могу пока сформулировать чем. Наверное тем, что всем вокруг нет дела ни до кого. Тем более до Олега. В грязном, скрюченного. Потому что каждый прошедший мимо ползущего человека уцепился за спасительную мысль «Он пьян!», оправдывающую его бездействие. Не потому что мы плохие. Мы просто спешим. У нас важные дела. А у Олега тоже дело — ему надо купить хлеб… Боже мой, что это было? Спустя 20 минут я звоню в квартиру 59 по домофону. Никто не открывает. Я дожидаюсь, пока кто-то выходит из подъезда, вхожу в него и звоню в звонок, над которым накорябано «59» (вряд ли Олег накорябал это сам — у него скрючены руки, ему не дотянуться). Мне никто не открывает. Наверное, Олег моется. А мачеха болеет. Я вешаю на ручку двери пакет. В нём батон и дарницкий. А ещё какие-то печенья, мармелад, чай. Олег с мачехой поедят супа с хлебом, который так и не купил Олег, а потом попьют чая с печеньем. Держись, Олег. И больше не падай… Автор неизвестен

— Галя, зайди. Мой в погребе был и тебе картошечки набрал. Галина повернула ко двору соседки. — Ой, спасибо, тётя Марина, я вам обязательно верну. — С чего вернёшься то? Ох, горюшко. Вернёт она. Раньше нужно было думать, когда детей рожала. Петька никогда не был нормальным мужиком.⁣ Галина проглотила обидные слова, потому что знала, что до зарплаты ещё неделя, и на одном молоке долго не протянешь. Ладно бы она, а то ведь дома её ждали трое деток. Петька, о которым говорила соседка, был её мужем, теперь уже бывшим, потому что в прошлом году узнал, что на троих детей государство не даст им ни машину, ни квартиру быстренько собрал свои вещи и сказал, что в такой нищете он жить не согласен. Галя тогда как раз мыла посуду и даже тарелку выронила. — Петь, ты что такое говоришь? Ты же мужчина. Иди на нормальную работу, где хорошо платят, и не будет нищеты. Это же твои дети. Ты всегда говорил, что тебе нужно больше детей, что ты хочешь детей. — Хотел, но я же не знал, что государство так наплевательски относится к многодетным семьям. А работать в пустоту я не вижу смысла», - ответил Петька. Галя опустила руки.⁣ — Петь, а как же мы? Как я справлюсь с ними одна? — Галь, ну я не знаю. И вообще, почему ты не настояла, что нам одного ребёнка вполне достаточно? Ты же женщина, должна была понимать, что такое может случиться. Галя больше ничего ответить не успела, потому что Петька выскочил из дома и почти бегом бросился к остановке. Слёзы навернулись на глаза, но тут она увидела, что на неё смотрят три пары глаз. Сашка был самый старший, ему в этом году в школу. Мишке было всего пять, и их звёздочка Маргарита, было ей два года. Галя сглотнула, улыбнулась.⁣ — Ну, кто за то, чтобы блины пожарить? Дети весело завизжали, и только Сашка вечером спросил: — Мам, а папа больше не вернётся? Галя пыталась придумать что сказать, но потом просто ответила: — Нет, сынок… Какое-то время Сашка сопел, а потом сказал: — Ну и пусть, мы без него справимся. Я тебе помогать буду. Галя когда с вечерней дойки возвращалась знала, что мелкотня уже накормлена и по кроватям. И вообще, Галя поражалась, как её сын так быстро повзрослел. *** Поблагодарив за картошку, она двинулась домой. «Господи, когда потеплеет? Какая-то ненормальная зима в этом году.» Им бы хватило картошки, но в один из дней такой мороз тиснул, что у многих она даже в подвалах помёрзла. Конечно, деревенские жалели их. В деревне вообще люди добрые, но всегда напоминали, какая она дура. А что, дура-то? Сейчас она просто не понимала, как бы жила, если бы кого-то из её детей не было. Как бы не тяжело было, но они справлялись. Хотелось новой одежды и игрушек, но ребята не просили. Знали, что мама купит, как только сможет. В этом году они с Сашкой даже задумали большую теплицу поставить, правда, пока из плёнки, но уже всё просчитали насколько можно будет больше баночек с огурцами и помидорами приготовить на зиму. Галина перекинула ведро в другую руку и вдруг увидела толпу. Ну, как толпу, для деревни особенно в такое время и три человека — это уже толпа. Галя направилась туда, потому что та самая толпа стояла у её забора. Ещё только подходила, а уже слышала: — Здоровый какой, явно охотничий. — Наверное кабан подрал. Нет, не жилец. Галя посмотрела туда, куда смотрели люди и ахнула. — Что ж вы стоите-то? Ему же помочь нужно. Люди обернулись к ней. Сосед сказал: — Ну ты, Галя скажешь. Видишь, оскалины клыки, кто к нему полезет? Да и не поможешь тут уже. — Как же не поможешь, он же к людям вышел за помощью. На снегу лежал пёс, то ли охотничий, то ли нет. Галя особо не разбиралась, но она видела, что у него повреждён и довольно серьезно бок. Собака была просто огромных размеров, но Галя нисколько не боялась её. Видела, какая боль в глазах у животного! Люди посмеивались и вскоре разошлись. Никому не нужно было проблем. Галя осторожно провела рукой между ушами пса. — Потерпи, потерпи, немножечко. Сейчас я одеяло принесу, переложу тебя, и мы попробуем добраться до дома. Сзади послышался шорох. — Мам, я принёс одеяло. А ещё вон дверку от старого холодильника можно взять, как носилки. Галя резко обернулась, рядом стоял Сашка, в его глазах стояли слёзы. Галя видела, насколько больно собаке. Пёс зажал зубами одеяло и тихонько поскуливал. Он затих, пока Галя промывала рану. Если собаки теряют сознание, то сейчас с псом именно это и случилось. Младшие следили за происходящим с дивана огромными глазами. — Мам, он выживет? Саша, поглаживал по голове пса, который наконец открыл замутнённые глаза. — Он должен выжить, мы же будем о нём заботиться. На следующий день, как только Галя пришла на ферму, её обступили доярки. — Галь, вот скажи, что у тебя в голове? Зачем большую, чужую собаку в дом тащить, да ещё и к детям? — Во-во. Как будто не у неё семеро по лавкам, которым и так есть нечего. Да и толку? Помрёт всё равно, а если не помрёт, то обязательно загрызёт кого-то. Галя даже повысила голос: — Я не понимаю, у вас что, своих проблем нет, что вы в моих ковыряетесь? Зин, там вчера Катька говорила, что выдерет тебя все волосы, потому что ей кто-то донёс, как её мужик к тебе бегает огородами. А тебе Тань тоже лучше у себя в доме навести порядок, а в мой не лезь. Твой Вовка снова вчера пиво пил за магазином, а ему всего 14. Бабы резко замолчали, даже попятились от Гали, потому что раньше она никогда себе такого не позволяла, а Галя пошла работать. «Нужно ещё молочка не забыть взять. Может, Джек хоть его попьёт.» Джеком собаку назвал Сашка. Он вообще не отходил от неё. То водички, то поправит голову, то валенок подложит, чтобы другу было удобно. Вечером найдёныш попил немного молока. — Ну вот и молодец, ты обязательно выкарабкаешься… Пёс действительно выкарабкался. Галя ему готовила, как и детям. Себя обделяла, а собаку кормила. Через три недели он уже слегка покачиваясь ходил по дому. Дети его гладили, но сильно прижимать ещё опасались. Джек выбрал себе место, спал он теперь на коврике возле Сашкиной кровати. Галя прекрасно знала, что в деревне продолжают перемывать ей косточки, но старалась не обращать внимание. Пусть говорят, языки на то есть, чтобы ими работать. *** Весна наступила внезапно. Галя и Саша сразу же решили, что нужно одну грядку плёнкой накрыть, чтобы земля быстрее отходила. После того как она собаку домой взяла, деревенские перестали помогать. Ну, наверное правильно, раз есть чем такую псину кормить, то и самим найдётся. Галина не обижалась, правы они, во всём правы. И рожала она сознательно, и пса взяла сознательно. И никто не виноват, что подвал она не утеплила, знали же все, что морозы такие будут. Пока они с Сашей в огороде возились, Джек и Миша с Ритой тоже на улицу высыпались. Дети казалось и не понимали, какие клыки в пасти у Джека. Они катались на нём, кувыркались там, где уже весеннее солнце подсушило прошлогоднюю траву. Хохот стоял такой, что даже соседи к ним во двор заглядывали. — Граф! Пёс, застыл, потом взвизгнул и в один прыжок перемахнул через забор. Он буквально набросился на незнакомца. Джек визжал, облизывал лицо мужчины, а тот старался обнять пса как можно крепче. Галина и дети открыв рот, смотрели на них. Соседи тоже подошли поближе. Прошло минут 15, прежде чем человек и собака перестали сходить с ума. Незнакомец перевёл глаза на Галину. — Здравствуйте, хозяюшка. Я почти полгода искал свою собаку, думал, что он не выжил после той схватки. А вот он выжил. Сашка шмыгнул носом, понимая, что Джека у них теперь заберут. — Мамка его выходила, ночами не спала, всё бинтовала. Мужчина посмотрел на Сашу, потом на Мишку с Ритой. Миша уже не хныкал, а Рита готова была расплакаться. — Так, так. Подождите, давайте без слёз. Я же прямо сейчас не заберу друга. Может быть, вы меня чем напоите? Галя спохватилась: — Конечно, проходите в дом. Мужчина замешкался: — У меня машина там, в начале деревни стоит. Я тогда сейчас пригоню её. Он растерянно посмотрел на собаку, потом на Сашу. — Может быть, ты со мной? Боюсь, Граф не поймёт. Наверное в другой ситуации Галя бы запретила Саше, но сейчас она точно знала, что Джек не может быть собакой плохого человека… Вернулись они быстро. Галя с удивлением смотрела на большую дорогую машину, а с ещё большим удивлением на неё смотрели деревенские. Хозяина, настоящего хозяева пса звали Игорь. Оказался он художником, предпринимателем, охотником и, просто хорошим человеком. Оказывается, в тот раз они даже не охотились в лесу. Он просто решил прогуляться. Откуда взялся тот кабан, которому все помешали, никто так и не понял. Он с товарищами долго искал собаку, пока совсем не стемнело, а ночью выпал снег. Игорь на протяжении долгого времени объезжал ближайшие деревни. Их деревня была самая дальняя. Сашка уговорил его остаться на несколько дней, и Игорь, неожиданно для Галины, согласился. — А что? Давно я физически не работал. Смотрю, у вас забор надо поправить и Сашка про теплицу говорил. Галина покраснела. — Что вы, не нужно. Мы сами. Игорь серьёзно посмотрел на неё. - Даже не говорите таких слов. Вы столько времени ухаживали за Графом, себе отказывали. Вы что же думаете, я не понимаю ничего. Через неделю Галине казалось, что Игорь всегда жил с ними. Он как-то незаметно сошёлся с детьми. И вообще, всё у него получалось, всё он умел. И Галя вообще не понимала, как они раньше без него обходились. Но она хотела, чтобы он уехал, даже решила поговорить с ним. Галина понимала, что пропадёт, ведь Игорь не просто нравился ей, её как будто током било, когда он рядом. А самое главное, она видела, что он так же реагирует на неё. Вечером, когда дети уже спали, а Игорь что-то делал во дворе, она вышла к нему. — Игорь, я не знаю, как всё вам объяснить, поэтому не буду. Просто хочу попросить вас, чтобы вы уехали. Он сразу понял её, кивнул. — Наверное, вы правы, только выслушайте меня сначала. Я уверен, что вы не очень хорошо думаете обо мне, но вы не правы. Меня совершенно не пугает наличие троих детей. Меня пугает другое, а именно, я сам… Пять лет назад у меня погибла жена и дети. Поехали отдохнуть. Их автобус упал в пропасть. Я теперь знаю, что такое боль. Душевная боль намного сильнее физической. Вы мне очень нравитесь. Ваши дети, они лучшие. Но у нас ничего не может быть. Ничего, потому что боль потери всегда очень сильна. Чтобы вам было понятней, я не хочу никого впускать в свою жизнь, чтобы не страдать потом. Галина кивнула. — Я понимаю вас, уезжайте… Ночью Игорь уехал… Утром дети плакали, но Галя прикрикнула на них. — Представьте, что только потому, что кому-то захотелось, маме не вернули ребёнка. Вы же понимаете, что Джек для Игоря как ребёнок. Дети, и если даже переживали потом, ей ничего не говорили. *** — Сашка, где ты? Тащи воду! Галя окинула довольным взглядом теплицу. Рассада торчала ровными грядками. В теплицу кто-то вошёл, и она проворчала: — Высохнет всё, пока ты воды принесёшь. Ну, сколько мы с тобой старались, а теперь что, устал что ли? Она повернулась, чтобы забрать ведро у сына, и замерла. Ведро держал не Сашка, это был Игорь. Он смотрел на неё и молчал. Галя тоже молчала. В теплицу просунул голову Джек-Граф, лизнул Галине руку, громко гавкнул и умчался к визжащим от радости детям. — Что ты здесь делаешь? Игорь вздохнул: — Сам бы хотел знать. Вообще понял, что еду к тебе, когда уже в деревню свернул, просто прокатиться хотел, развеется, но… Галя подожди, я вот сейчас пока смотрел на тебя, подумал, что я же могу вас просто не терять. — Не поняла. — Ну, я не буду вас никогда терять, и никакой боли больше не будет. Правда Галя? Он смотрел на неё такими глазами, что она просто не выдержала, со вздохом упала ему на грудь. — Правда. Конечно, правда. *** Галя сама не захотела свадьбы в деревне, хотя стол с угощениями накрыла. Люди недоверчиво хмыкали: — Как это она же всего лишь собаку подобрала, а получается, что такого мужа себе отхватила. Галя на расспросы не отвечала, пусть думают, что хотят, им не привыкать. Джек был день Графом, день Джеком. Причём одинаково отзывался и на то, и на другое имя. Деревню любил больше, но и в город ездить не отказывался. А когда у Игоря и Галины родился сын, то стал самой преданный нянькой для него…⁣ Олег Жуков

Яблочко от яблоньки далеко упало Две бабульки сидели на скамейке и грелись на весеннем солнышке. К соседнему дому подъехала "Газель". Из машины вышли молодая женщина и три пацанёнка. - Господи, так это же племянница моя Валюха, - и бабка Дарья, опираясь на костыль, поднялась и поспешила к ней. Они обнялись. - Сколько лет, сколько зим глаз не казала, я уж думала сгинула может где? Но за домом смотрела, - сказала она племяннице. Пока они обнимались, её подруга Степановна поковыляла сообщить новость, что дочка непутёвой Зойки в деревню вернулась. Резво так поковыляла, хоть пять минут назад жаловалась, что ноги совсем отказывают. Шофёр выгрузил вещи и уехал. - Ты, как на время или насовсем? - пытала Дарья племянницу. - Видно будет. Устала я от города. В городе нет жизни, одна беготня. За десять лет так и не привыкла. Надоело ребятишек магазинским молоком поить. - - А муж-то где? Троих вижу родила. Двое-то нашей породы, светленькие, синеглазые, а старшенький не наш - чернявый, видать в отца, - разглядывала мальчишек тётка Дарья. - Мы у тебя сегодня переночуем, устали с дороги, а с утра в доме начну порядок наводить. - Вечером мальчишки уснули, а тётка с племянницей ещё сидели за столом. Тётка по такому случаю выпила стопочку своей рябиновой настойки. - Ты ещё и выпиваешь? А я с детства ненавижу запах алкогольный. Мамочка родная на всю жизнь отворот сделала, - сказала Валентина. - Да уж, она голубка пила до последней минуты, - ответила тётка. - А то ты от неё отставала? Я с тобой и знаться не хотела, думала ты всё ещё злоупотребляешь. - - Нет, как Зоя померла, я так и завязала, наверное, с перепуга. Хорошо, что ты приехала, а то я одна, как перст осталась. Детей бог не дал, мужика путнего тоже. Какой путний стал бы со мной жить, если сама была непутёвая? Сейчас-то понимаю, а тогда... Ты не сомневайся, тебе помогу за пацанами доглядеть. Дом на тебя отпишу, хоть недорого, но продашь, всё тебе память обо мне останется. Городские сейчас у нас дома под дачи покупают, - заверила тётка Валю. А потом Валя рассказала о себе. Сразу по приезде в город она устроилась в клининговую компанию. Снимали ещё с двумя девушками квартиру. Попала как-то к учёным людям. Они заказали генеральную уборку. Валя такую запущенную квартиру видела впервые. Вроде всё богато, а грязи... Это как же надо не любить свой дом,чтобы так запустить? Хозяева изучали египетскую историю, а на остальные мелочи жизни внимания не обращали. Сынок у них был Сергей, тоже диссертацию писал. У него была своя однокомнатная квартира рядом. Ну, и закрутилась у Вали любовь с ним. Мать была против, хотела даже на неё жалобу написать, а отец сказал, что это к лучшему, здоровая крестьянская кровь не помешает их роду. К тому же, дома всегда будет порядок и хорошая еда. Отцу нравились все Валины блюда. Мать у них совсем не готовила. Валя всегда удивлялась, как они бедные выжили, питаясь всухомятку заказными пиццами, да покупными салатами? Родился старший сынок Миша. Мать сразу сказала, что мальчика Серёжа на себя записать не может, у них документы поданы на эмиграцию в Израиль, и придётся их все переделывать. Через полтора года они и уехали. Квартиру Серёжину однокомнатную на Валю переписали и денег оставили. Серёжа уезжал уже больной, лейкемию у него обнаружили. Надеялись на тамошних докторов. Они его подлечили, но он всё равно вскоре умер. Отец Вале сообщил о его смерти, и адрес свой написал, чтобы связи с внуком не терять. Валя мыла полы в подъездах своего дома. Сынок подрастал. В 4 года Миша пошёл в садик, очередь подошла. Валя устроилась на пекарню, там и познакомилась с электриком Сашей. Стали жить вместе, только жизни с Сашей не получилось. Он на момент знакомства был закодированный, а от Вали скрыл этот факт. Срок кодировки закончился. Он запил по-чёрному. С работы его уволили. Валя его выгнала. Он больше ни разу не появился. О его дальнейшей судьбе ей ничего неизвестно. Федя родился после его исчезновения. Через полгода Валя снова мыла полы в подъездах. Миша приглядывал за Федей. Феде было два года, когда она сошлась с Ваней, он приходил к ней подключить стиральную машинку. Сначала хорошо жили, помогал ей с ребятишками, деньги отдавал. Валя больше детей не планировала, но Ваня уговорил её на совместного ребёнка. Уговорить- уговорил, а только в него, как бес вселился. Стал он по компьютеру деньги проигрывать, всё какие-то ставки делал на какие-то матчи. Он уверял Валю, что в следующий раз обязательно сорвёт крупный куш. Один раз выиграл 100 тысяч, но тут же за два дня всё спустил. Младшего Васятку она даже не стала записывать на отца, выгоднее быть матерью-одиночкой чем с таким папой. Промучилась Валя ещё два года с Ваней, толку никакого. Прогнала она своего сожителя, которого уже устала содержать, назад к его маме. Поменяла на всякий случай замки, и вернулась в деревню. - А на что жить-то будешь, если алиментов ни с кого не получаешь? - заволновалась тётка. - Не переживай. Пособие на ребятишек получаю. Денег я скопила, не совсем дурочка. Дети мои голодом, как я в детстве, сидеть не будут. Корову куплю, сено теперь и косить не надо, прямо к дому в рулонах подвезут. Свиней заведу, куриц, огород у меня большой - проживём! - Валя привела дом в порядок: отделала его сайдингом, заменила окна на стеклопакеты, поставила новую входную дверь, переклеила обои, только русскую печку не трогала. Она её побелила и разрисовала цветами. ...Прошло два года. Бывший Валин одноклассник Гена, который имел в городе очень хорошую работу с более чем приличной зарплатой, вдруг бросил все, продал квартиру и вернулся в деревню. - Ты не рехнулся ли? - спрашивали его знакомые. - Нет. Я устал от вечной городской суеты. Устал зависеть от вышестоящих начальников, от того, что надо постоянно соответствовать своему имиджу. К тому же, жена ушла к другому более перспективному.- Гена вложил все свои средства в свинокомплекс, построил колбасный цех. Валя пошла к нему работать...а через год у них была свадьба. Тётка Дарья по секрету сказала своей подруге Степановне, что скоро у них в семье будет прибавление. К вечеру этот секрет знала вся деревня. - Зря говорят, что яблочко от яблоньки далеко не падает. Ещё, как падает! Зойка-то совсем непутёвая была, а дочь какая трудолюбивая и разумная! Ничего, что с мужиками не повезло. Зато детки славные, послушные и уважительные! С Геной опять-же всё у них хорошо,- судачили деревенские кумушки и радовались за Валю.

Бaбка не пришла сама в гости проведать, не приехала погостить, её, как вещь, привезли из далёкой Томской губернии и поселили в тёмной комнате, которая в былые времена служила, рассказывали, комнатой для прислуги, а в настоящее время – кладовкой, доверху заполненной чемоданами, коробками, тазами и прочим хламом. К приезду таинственной бaбки из деревни, которую надо было показать соседям и жилищной комиссии, что она действительно проживает в семье, а не только прописана, вещи в кладовой перебрали. Ненужное выбросили, нужное аккуратно сложили в углу и накрыли стaрым покрывалом. Вымыли пол и стены да вкрутили лампочку в битом плафоне. Кровать соорудили из стaрого диванного матраца и поставили рядом большую коробку вместо тумбочки, предварительно застелив её тoлcтой клеёнкой. Коврик под ноги перенесли из прихожей, чеканку на стену повесили. – Ну, чем плоха комната? – Людмила посмотрела на мужа. – Уж не думаю, что в деревне у неё было лучше? Владислав молчал, лишь нервно ходили желваки на скулах. Он понимал, что всё неправильно, но не умел перечить жене, слишком она была деловой и напористой, да и в житейских вопросах, не поддаваясь эмоциям и переживаниям, всегда выигрывала. – Может, всё-таки в Ванькину комнату? – предложил несмело. – Не по-людки это как-то: мать в кладовку. – Ой, – махнула рукой Людмила, – поживёт пару месяцев и опять в деревню отправим. Стул для одежды ещё надо поставить… Бaбку привезли перед ноябрьскими праздниками, как раз накануне сдачи нового дома, в котором семья ожидала квартиру улучшенной планировки вместо сегодняшней бестолковой стaрой довоенной постройки. Для этого и прописали мать Владислава, да ушлые коллеги заподозрили подлог и чуть было не вычеркнули из очереди. Ну, что ж, пришлось стaрушку предъявить. Ванечка – сын Людмилы и Владислава, рос без бабушек и дедушек. Их у него просто не было. Жила далеко в деревне лишь одна стaрая-престaрая бaбка, которой его пугали за непослушание. «Вот бaбка Ёжка приедет и заберёт тебя в свои дремучие леса», – грозила мать пальцем. Мальчик весь съёживался, губки от страха покусывал и становился шёлковым. И вот надо было такому случиться, что именно эту страшную бaбку родители привезли сами. Так он подумал. Ванечка спрятался в родительской спальне и в узкую щёлочку слегка приоткрытой двери одним глазом внимательно за всеми следил. Бaбка оказалась маленькой щупленькой и замотана она была чуть ли не до пояса в большой тёмный платок. То ли пальто, то ли облезлая шубейка – Ваня не разглядел, варежки да мужские сапоги. – Ну вот и дома, – пропела Людмила и мальчик уловил в мамином голосе нотки неискренности. Он боялся таких интонаций и ещё больше испугался. Ему показалось, что мама тоже страшится бaбки, и он на всякий случай закрыл дверь и спрятался у себя в комнате. Да, бaбке были не рады. До вечера в доме стояла гнетущая тишина. Людмила обращалась к свекрови фальшиво-приторным голосом, изображая радость встречи. Владислав же, напротив, молчал, не поднимая глаз. Ему, похоже, было стыдно. Стaрушка тоже молчала и от ужина отказалась. «Мне бы чаю с хлебушком», – только и сказала. Ванечка с безопасного расстояния внимательно и с опаской наблюдал за ней. Он вдруг подумал, почему у его друзей бабушки не такие стaрые и страшные. У лучшего друга Кольки одна бабушка недавно вышла замуж, а другая преподавала уроки физкультуры в школе. Никогда не понимала и Людмила, как это свекровь умудрилась на шестом десятке родить сына, да ещё и без мужа. Городская и гордая, она стеснялась её и всячески избегала встреч. В деревне была один единственный раз и зареклась больше туда не ездить. Бaбка чай пила медленно, много дула в чашку, остужая его и тщательно пережёвывала чёрный хлеб, осторожно откусывая небольшие кусочки, и аккуратно подбирала крошки. Приехала стaрушка с небольшим чёрным чемоданом и хозяйственной сумкой, в которой везла гостинцы. Она хотела было достать их, но Людмила перебила её, приказав всем спать. «Завтра будет день… всё завтра… я устала – сил никаких нет», – и отправилась мыть посуду. Ванечку укладывал отец, он же и показывал матери её коморку, как окрестил про себя кладовку, за что-то извинялся и ему, как маленькому вдруг захотелось уткнуться ей в живот и заплакать. Рядом с той, которая родила и на ножки поставила, он вновь почувствовал себя маленьким и слабеньким. Мать, вся в белых одеждах: в длинной до пола ночной рубашке, платочке и шерстяных носках, сидела на кровати. Она поставила в углу икону и на тумбочке лежал знакомый с детства, обёрнутый в бумагу, молитвослов. Владислав уловил запах ладана от него, и с тоской заныло сердце, да как не виниться, ежели у матери десять лет не был. «Прости, – в очередной раз зашептал, – прости, мама». – Да, Бог с тобой, сынок! Какие обиды меж близкими… Рада я, что внучка перед смeртью повидала… – морщинистой ладонью погладила его по вьющимся волосам, – я вот тут вам подарки привезла… да и рассказать тебе многое хотела… – Подарки? Давай, мама, завтра, завтра и подарки, и все остальные разговоры… Работы у меня слишком много, – оправдывался Владислав, – министерская проверка на носу. – Как скажешь, сынок… Всё будет хорошо. Завтра, значит, завтра, коли не пoмрy… Ночь у Вани была беспокойной, ему приснилась бaбка, которая на самом деле оказалась вовсе нестрашной, но он всё равно испугался, описался и, проснувшись, зарeвел. Родители крепко спали, намаялись накануне. На плач в комнату заглянула бaбка. Ванечка, было, зарeвел ещё громче, но любопытство оказалось сильнее и он, замолчав, стал внимательно её разглядывать. Маленькая, худенькая, аккуратненькая и вся в белом. Тихая и уютная. Подошла она, села рядом, рукой постель пощупала. Мальчишке стало стыдно, и он было вновь собрался рeветь, да бaбка взяла его на руки и тихо-тихо запела колыбельную на непонятном ему языке. Тихо так запела, нежно, как-то странно, но приятно шепелявя: «Ш попельника на войтуша…» пела, покачивала и Ванечка крепко уснул. Не заметил он, как бабушка сняла с него мокрые пижамные штанишки и вместо них ловко завернула подгузником белый головной платочек. Он крепко спал и ему снились светлые добрые сны. За окном дни стояли хмурые и холодные. Проливные дожди полоскали и так напитанную влагой природу. Ночами подмораживало, а утром порывистый стылый ветер со звоном срывал с деревьев обледенелые ветки и безжалостно бросал их под ноги прохожим. «Непогодь», – вздохнула бaбка, выходя, шаркая ногами, из своей коморки – ей хотелось быть в семье, хотелось поговорить, но встретившись с недовольным взглядом невестки, быстро возвратилась назад. Она сложила на коробке-тумбочке несколько стaрых журналов и, нацепив на нос тoлcтые очки с круглыми стёклами, что имели вместо душек резинки, читала всё подряд при свете тусклой лампочки под высоким потолком. Дом-то стaрым был… Иногда к ней заглядывал Ванечка. «Ты – баба Ёжка?» – спрашивал. Бaбка горько улыбалась в ответ: «Нет, внучек, я твоя бабушка Катя». – А почему ты такая стaрая? – Иван, не мешай бабушке! – приказным тоном кричaла Людмила. – Она уже очень стaрая, ей надо отдыхать, а ты учи азбуку! Мальчик долго избегал бaбку. Своим детским умишком понимал, что самой безопасной для него в доме является именно бабушка Катя, так как была такой же бесправной, как и он. Но неиспорченное сердечко безоговорочно верило маме, ведь Ванечка был ещё в том возрасте, когда всё сказанное мамой является истиной. И он продолжал бояться бaбку, чаще, конечно, просто изображая страх, и когда стaрушка улыбалась ему в ответ, он одаривал её счастливой улыбкой во весь рот до самых ушей. Это была уже игра и в итоге, они быстро подружились. «Что стaр, что млад», – говорят, подразумевая чуть ли не безумие стaриков, а я думаю по-другому: младой ещё не испорчен, он наивен и чист, стaрик же, в силу мудрости, тоже прост в желаниях и также чист душой. Оживал дом лишь к вечеру, когда возвращался с работы Владислав. Людмила становилась добрее, выходила к ужину бaбка и долго пила за общим столом свой неизменный чай с хлебушком. Ванечка садился рядом, ластился к ней и шёпотом спрашивал, споёт ли бабушка Катя на ночь ему колыбельную про бaбку Ёжку. Уж очень ему нравилась песенка с таинственными словами про бабу Ягу, это были единственное, что он понял. – Это ещё что такое? – возникала вечно недовольная невестка. – Ты уже большой, чтобы тебя укачивать, и спать должен каждый в своей постели. Вы поняли меня? И в комнате сразу становилось неприветливо и стыло, как за окном. Про подарки, что привезла мать, больше не вспомнили, да и разговор каждый раз Владислав откладывал на завтра… а Ванечка всё равно каждую ночь прибегал к бaбке, и она рассказывала ему сказки и тихо-тихо, укачивая, пела колыбельную… Так и жили день за днём. Прошли осень и зима. Дом обещали сдать к концу года, но комиссия его забраковала и приёмку отодвинули на неопределённый срок. Бaбка никак не понимала, зачем от добра добро искать. В квартире тепло, сухо. Комнаты большие, стены тoлcтые. Меж оконными рамами пятилитровая кастрюля помещается. Не дом, восхищалась, а крепость. «Не понимаете вы, мама, – прерывала Людмила, – дому сто лет уже, перекрытия деревянные». Не понимала её мать. Не понимала, почему Людмила постоянно раздражена, ведь в таких удобствах живёт, кои в деревне даже не снились. Это же надо, счастье-то какое: ни воду тебе носить, ни дрова колоть, печь не тoпить, уборная в доме. Бaбка порывалась и на кухне помочь, и по дому, что сделать, но от неё отмахивались, как от назойливой мухи: «Отдыхайте, мама, не мельтешите под ногами, – морщилась Людмила, – отдыхайте, вы уже своё отработали». Бaбка и отдыхала. Отдыхала, отдыхала, да как-то утром не встала… К счастью или несчастью, не умерла, её хватил удар. Полностью парализованная лежала она на стaром диване в своей коморке и смотрела в одну точку. Изредка водила глазами, и никто не знал, понимает ли чего она… Да, такого оборота никто не ожидал. Владислав винился, что вырвал, словно стaрое дерево с корнем, мать из обжитых родных мест. Будь неладна эта квартира! Людмила рыдала, ведь она только-только собралась выходить на работу. Но самым непосильным горе было у Ванечки. Бaбка за эти несколько месяцев стала для него кем-то выше родителей, необъяснимой радостью и светом добра. Он на цыпочках заходил в её коморку и шёпотом звал: «Ба… ну, Ба…» она молчала. Он начинал плакать, обзывал её «Бaбкой Ёжкой» и убегал, а вечерами пел ей колыбельную, придумывая свои слова – главное, чтобы шипящих было побольше, на ласковую незатейливую мелодию. Он только чётко выговаривал: «Жила себе баба Яга». Как-то за пением застал его отец. Сел рядом, прислушался. Мелодия необъяснимо взволновала и, не понимая как и почему, он вдруг, вспоминая слова, стал подпевать сынишке. Что-то родное тёплое, но давно забытое, резануло по сердцу. Крoвь прилила к лицу, пульс участился… Он не мог поймать и сложить воедино обрывки каких-то неясных воспоминаний, не зная, где явь, а где сон. Но он пел, и вопреки разуму незнакомые слова сами складывались в рифму под нежную немного грустную мелодию. – Тебе бабушка тоже пела эту песенку? – Ванечка прильнул к отцу. – Да… только не бабушка… – ответил, не подумав, как-то машинально ответил. Зашла Людмила. Села на край крoвати. Грустно всем было. Вот он – закат, вот она – cмeрть. Становится страшно рядом с ней и всё кажется суетным, неважным. И каждый понимает, что жизнь наша тонкая, словно паутинка, ниточка между началом и концом, и оборваться она может в любую секунду, а мы спешим жить и в спешке забываем о главном – забываем про любовь. Не слышим и не видим друга, а главное – не чувствуем. Даже своих не чувствуем, не замечаем. Они сидели молча и вдруг вспомнили про подарки. Стыдно каждому стало, глаз не поднять. Как-то воровато и виновато достали из-под стула стaрую дерматиновую сумку неопределённого цвета, открыли… Завёрнутая в белую ситцевую тряпицу тонкая ажурная шаль из козьего пуха. Это для Людмилы. Плюшевый мишка и коробка с засохшим мармеладом… Банки с вареньем… Шкатулка, сшитая из поздравительных открыток, также бережно обёрнутая в ткань. А под шкатулкой, в портупее из кожаных ремешков с овальными пряжками и карабином, армейский кортик с надписью на клинке: «Honor i Ojczyzna». – Ух, ты! – загорелись глаза у Ванечки. – Дай мне! Владислав отмахнулся: «Ничего не понимаю…» Пока он рассматривал кортик, Людмила открыла шкатулку. Детская вышитая рубашечка, чепец да вязанные пинетки. Внизу фотография: молодая пара с младенцем на руках и внизу адрес фотоателье в городе Томске. Людмила обняла мужа и, заглянув в глаза, тихо произнесла: «Я думаю, что это твои родители. Ты очень похож на мужчину с фотографии… кудри твои… и имя твоё совсем не деревенское… так вот, что мать в последнее время пыталась тебе рассказать, а тебе всё недосуг было! Эх, ты!» – Как больно, – прошептал Владислав, кивая в согласии, – вот она – мать, что знает правду: живая, а сказать ничего не может… как страшно понимать, что ничего уже нельзя исправить, что неразгаданной останется тайна моего рождения. Я понимаю, что этот кортик моего отца… или деда… Он глубоко вздохнул и тихонько запел мелодию забытой колыбельной, к нему присоединились Людмила и Ванечка. Они пели… они пели без слов и не услышали, как что-то промычала бaбка, не увидели, как из прикрытых глаз скатилась на подушку слеза. Она из последних сил пыталась им подпевать… Автор: Людмила Колбасова

Мост для Поли В жене Сергею нравилось решительно всё. И то, что она худая и почти нет груди. И то, что она совсем, казалось, бескровная и бледная. И личико остренькое и скуластое. И длинноватый тонкий носик. И глаза такие зелёные и бездонные. И русые прямые волосы, всегда собранные в пучок. И то, что её зовут необычным для деревни именем — Поля. И, несмотря на то, что с тех пор, как он привёз её из райцентра в свою деревенскую избу, прошло почти двадцать лет, он всё ещё с ума сходил в ожидании ночи с ней, когда она с утра, каким-то ведомым только ей способом давала понять, что сегодня ночью ей хотелось бы близости. Весь день он ходил радостный: и работал на своем тракторе радостно, и подмигивал всем подряд, и даже пытался шутить с односельчанами, что делать у него выходило плохо, неуклюже, и он это знал. Но всё равно не удерживался и шутил. В деревне их браком реже восхищались, а чаще завидовали. Особенно женщины. Сергей не пил и много работал. Хозяйка, в деревенском понимании этого слова, Поля была плохая. Ни скотины, ни огорода не держала. А только выращивала астры в палисаднике, да и всё. Но Сергею было всё равно. Всё, что он любил, Поля готовила из продуктов, привезённых автолавкой. И готовила вкусно. Она любила его и искренне гордилась сильным, трезвым и всегда влюблённым в неё мужем. Требуя от него только одного: чтобы он называл кетчуп — кетчупом, а не «кепчуком», как привык, и не смел называть табуретку «тубареткой». Она была совсем слабенькой. Вместе с тем, местные врачи не находили у неё никаких болезней. Поля любила ходить по ягоды. И однажды с полуупрёком сказала Сергею: «Вот жаль, что у нас мостика нет. Трудно в поле ходить через речку-то». Сказала и забыла, пошла с ведром по ягоды. А Сергей не забыл. Он скорее удивился. Ну что такого трудного? Поколения и поколения деревенских женщин ходили вброд. А ей, видишь ты, трудно. Он покачал головой и задумался, глядя ей вслед и сам того не сознавая, привычно восторгаясь, как грациозно она несёт ведро, держа его чуть на отлёте... Пока она ходила по ягоды, он съездил в совхоз и выпросил у директора досок. Немного — директор быстро уступил. Два бревна Сергей выпилил из брошенной покосившейся избы на краю деревни. И из этого всего сколотил для Поли мостик. И когда она возвращалась с ведёрком малины, то увидела мост и сидящего рядом с ним Сергея и поставила ведро у речки, а сама медленно, словно модель на подиуме прошлась по мосту. И на середине вдруг бросила на Сергея быстрый взгляд и подмигнула. Сергей сглотнул. Она выглядела так величаво-победно! Будто королева, которая благосклонно взирает на своего влюблённого пажа. И когда она подмигнула, то Сергей подумал, что, вероятно, у них опять будет замечательная ночь... Но вечером случилось несчастье. Поля перебирала ягоды и вдруг упала в обморок. Упала тяжело с таким грохотом, какой невозможно было предположить от падения худенькой женщины. Сергей почему-то сразу понял, что это не шутка, не женский «обморочек», что случилась какая-то ужасная беда. Он вызвал скорую из райцентра, а потом осмотрел Полю. Она дышала. Ровно и спокойно. Только глаза закатились, и видны были одни белки. Он поднял её на руки. И понёс в баню. Там он снял с неё мокрый халат и стал обтирать тёплой водой и полотенцем. Поля пришла в себя. «Что ты делаешь? — спросила она. — Что со мной?» И, увидев халат, заплакала: «Как стыдно! Ой, как стыдно!» «Что ты ёлки-палки! — Сергей не знал, что сказать и заплакал. — Сейчас доктор приедет». Он вытер её и отнёс домой. И она, такая хрупкая, лежала, прижавшись к нему всем телом и головой. И только ноги свисали безвольно с его руки. «Ну, может, надо будет немного и полечиться», — сказал доктор из районной поликлиники и сделал укол. Лечение заняло не больше года. После чего Поля умерла в больнице от рака крови. Это был ужасный год. Обмороки стали частыми. Сопровождались они временной потерей памяти и многими другими неприятными последствиями, так что смерть стала облегчением для неё. А для него... Поминки всей деревней кончились песнями и дракой. В которой Сергей не участвовал. Повинуясь какому-то трудно осознаваемому чувству, он пошёл туда, где видел свою жену в последний раз здоровой. К мосту. За тот год, пока Поля болела, он ни разу не был здесь. И вот теперь он увидел, что мостик сожгли. Сделал это кто-то из тех, кто сейчас сидел на поминках. Обугленные остатки досок торчали как гнилые зубы, чёрные брёвна были сдвинуты и с одного берега упали в воду. Вся боль, которая год копилась у него внутри, вдруг сосредоточилась здесь, и её единым выражением был разрушенный и сожжённый мост. Он быстро зашагал обратно к дому. Виновник сидел там. Оставалось узнать кто и... Что будет делать, и как узнавать, он не знал... Любой, любой мог сжечь, вся эта серая толпа за длинным столом. Сергей распахнул дверь и разговор сразу, в одно мгновение, умолк. Люди почувствовали что-то неладное творится со вдовцом. «Кто сжёг Полин мост?» — спросил он. И, когда ему не ответили, добавил: «Всех убью». Сказал так просто, что каждый сидящий за столом понял — да, убьёт. Томительную тишину прервала бабуля по кличке Командир, бывшая бригадирша в совхозе: «Вставайте, пакостники, кто сжёг!» Сергей молча посмотрел на сидящих за столом. Пакостники боялись подняться. И каждый, почти каждый мог сделать это. Люди сидели серой массой, боясь поднять глаза от тарелок. И тогда Сергей вдруг почувствовал, что устал. Что Поле не нужен его мост. Что она не пойдёт больше за ягодой. Что она умерла. Он сел на лавку, и, закрыв лицо руками, заплакал. Заплакал, как мальчишка, постанывая и всхлипывая. Громко. Навзрыд... На следующий день он приехал на тракторе на склад и ему без разговоров выдали ещё досок. Брёвна он выпилил там же, где и раньше. И когда он вёз их по деревне, то люди кивали и здоровались с ним как обычно. И он, как обычно, отвечал им. К вечеру он сколотил новый мост. Вся деревня слышала, как он пилит брёвна бензопилой, как шлифует доски и забивает гвозди. Придя домой, он лег спать и ему снилась Поля, идущая через мост, и он всё хотел позвать её, да не мог... Сергей проспал почти сутки и, проснувшись, сразу пошёл к мосту, сам не зная, зачем. И когда он пришёл туда, то, наверное, первый раз за год улыбнулся. Пока Сергей спал, кто-то приделал к мосту перила. Борис Мирза

-Здорово, баб Нина -Здравствуй, Василёк. Далёко ли собрался? -Да в лесхоз, мамка отправила за ёлкой, вам ли не привезти, случайно? -Ой, да кому нам ставить Васенька? Мы с дедом старые уже... - Да ты что, баба Нина, разве старые не празднуют Новый год, а? Рождество? Старый новый год? Столько праздников. Что ты... Невдомёк Васятке, что не говорят женщинам слово старая хоть и сто лет ей будет. Но, бабушка Нина, не придала этому значения, она зацепилась за слова Васяткины, про ёлку, и не может от себя отпустить. Давно они с дедом не ставили лесную красавицу. А ведь игрушки есть много, два посылочных ящика. -А что, Васенька, может нам тоже с дедом ёлку поставить? -А то! Баба Нина, так я привезу? - Вези, Василёк. Скоко там денег-то надо? - Не надо ничего мама с дядь Колей, лесником рассчиталась, она его жене, тётке Любе платье сшила, богатое. - Да ты чтооо? - Агаа, красивое из панбархата. - Ишь ты -Ну, знаешь сколько материала ушло! И они захихикали, представляя необъятную жену лесника, Любовь, в новом платье из панбархата... - Вези, Василёк только знаешь чего, привези ты мне сОсенку. - СОсенку? -Ну... - Дак я ель привезу, баба Нина... -Эээ нет, Васенька, сОсенка, она долее простоит, и запаха от неё больше, сОсенку, сынок, привези... - Хорошо, бабушка Нина. Я мигом. - Давай, не спеши. Хорошенько выбирай. Бабушка зашла в дом, прошла в дальнюю комнату походила из угла в угол, потом вышла в горницу, посмотрела, что-то прикидывая. -А, — вскинулся дедушка, дремавший в кресле склонив на грудь голову и уронив с носа очки, на газету, — ково ты, Нинуша? - Ничего, ничего, Егорушка, ничего, читай, читай. - Почитаю, пойду, на диване немного, перебираясь на небольшой диванчик, заправленный жаккардовым покрывалом, говорит дедушка. - Давай, рассеяно говорит бабушка Нина. Она идёт в кладовку, ёжится от холода, но находит, задвинутые далеко два ящика из-под посылок, достаёт, заносит в дом. Ставит на стол и задумчиво смотрит в быстро надвигающие сумерки. Зимой день короткий, сумерки наползать начинают после трёх часов пополудни. Успеет ли Васенька, до темна-то, вдруг разволновалась бабушка Нина, накинула телогрейку, коричневую, некогда пуховую шаль, сунула ноги в пимы и выскочила на улицу. Волнение, как в детстве, всколыхнулось вдруг у бабушки Нины, поднялось волной до самой головы, как в далёком, давно позабытом детстве. Тогда, маленькая Нина, так же накинув маленькую дошку, перешитую из большой дедовой дохи, натянув пимишки, подшитые дедушкой же, покрыв голову шалёшкой, бежала встречать деду, который вёз ароматную запашистую ёлку. Только была это не ель, а сосна. Потому и попросила Васятку, сОсенку привезти. -Тпрууу, стой, Гром, баба Нина, вот нашёл. Самая пушистая, я себе тоже взял, маленькую сОсенку, во доре хочу поставить, а чё? Пусть Шарику тоже Новый год будет. Мальчик помог бабушке занести лесную красавицу в дом. - Вот. Крест сколотить ли, баба Нина? -Крест? -Ну подставку, под ёлку, баба Нина. А ты чего подумала? -Ой, да что только не послышится, на старости-то лет. - засмеялась бабушка, счастливо, как девчонка, — спасибо, Васенька. Есть подставка. На вот, пряников, мяяятных. -Ух, ты. Спасибо, баба Нина. Ельке отнесу, дюже любит ваши пряники, Елька-то. Мальчик взял кулёк из бумаги, с завёрнутыми пряниками бабушки Нины и бережно спрятал за пазуху. Отдаст дома младшей сестрёнке, которая ждёт брата из леса, с подарочками от лисички и зайчика. -Ну ладно, баба Нина, пойду, а то мамка заругает, здорово деда Егор, - здоровается мальчик, с вышедшим на голоса дедушкой. -Здравствуй, Василёк. А что это? Нинуша? Никак ёлка? -Ага, Егор, что-то захотелось у всех праздник, а мы чем хуже. Дедушка Егор изумлённо смотрит на пушистую сосёнку, которая оттаяв в тепле, наполнила хату изумительным, тягучим запахом. Старики установили свою ёлочку, помогли расправиться её пушистым ветвям. -Красавица, - вздыхает бабушка Нина -А то, — поддакивает дедушка, — всё как раньше... -Только детки вот... Далеко все, некогда им к нам выбраться даже. Внуки маленькие были, завсегда у деда с бабой всё время проводили...А теперь только редкие звонки, да денежные переводы... -Ну ладно, мать, чего ты. Другим вон, старикам и не звонят вовсе, и никаких переводов не шлют. -Да я просто, не бурчала ещё сегодня, Егорушка, — смеётся бабушка, давай-ка лучше ёлку нашу наряжать. -А давай. И принялись старики доставать игрушки из ящиков. А они...Эхх, не делают сейчас таких игрушек. Вот шары, внутри с мишурой, часики показывающие пять минут до полуночи, с одной стороны красные, а с другой белые. Шишки, снегом посыпанные, зверушки различные, шары, большие и хрупкие, невесомые. Сосульки, красные синие, зелёные. Домики с заснежёнными крышами и горящим желтым светом окошком. Бусы стеклянные. Даже гирлянда есть, в виде свечей, горит, работает старушка. А на самый верх звезду, красную. Поверх дождиком закидали, разноцветным, серпантином, что колечки свои распустил. Низ ватой укутали, Дедушку Мороза с внучкой снегурочкой поставили. Всё, дело сделано. Волшебство новогоднее и в их дом пришло. Чай попили, на ёлочку полюбовались, да спать легли. А утром... -Юра, Юра, лопаты у мамки спроси еще, заходите в дом, мы поехали -Мама, папа, возьмите ребят. -Ба, деда, привет. Там дядя Толя с тёть Катей, застряли, мы их обогнали ребятишек, забрали. Ма, ты куда? Иди вон в дом. Я с папкой поеду. -Костя, Костя, ты поедешь? Пусть девчонки заходят. -Ба, деда, это Наташа моя девушка, проходите в дом. Тёть Лена, да куда вы, мы с дядь Юрой поедем. -Так, женщины и дети в дом, мужики берут лопаты и едут двумя машинами вытаскивать застрявших. Я за трактором. Плачут старики от радости, вот и в их дом вернулось счастье. Что же они раньше не додумались, прошлые года, ёлку-то нарядить. Это всё ёлка, всё она. -Проходите, проходите. Мои хорошие. Дедушка, Егор, Егор, ну-ка беги до Васильевых, у них кажется зять на тракторе... А потом был Новый год, и посиделки со смехом, с песнями историями, и спали все в повалку, на полу. Всё удивляются дети и внуки бабушки Нины и деда Егора, как это они вдруг все враз, не договариваясь, решили справить Новый год, в деревне... И договариваются почаще видеться, и оказывается что у двоюродных даже нет контактов друг друга. А ведь когда-то у бабушки с дедушкой вместе все каникулы проводили... -А помнишь, а помнишь, а помнишь, — слышится все дни. Приходят друзья, сами куда-то идут. А вечером застолье и разговоры до утра... Прибирая опустевший, осиротевший дом, бабушка с дедом прячут друг от друга слезящиеся глаза и подбадривают - Обещали летом приехать - Ага, сказали традицию сделать, на Новый год всем у нас сбираться. -Ну дай-то Бог, дай-то бог... Автор : Мавридика д

Вот мчатся на остановку мама с сыном, на ходу передавая друг другу банан - единственный завтрак, который полагается всем, кто не изменяет сну ради него: - Лёшка, горим!!! - Жмём, мама!!! За одну душу - это любовь... Вот пожилой мужчина, стоя у пекарни, звонит жене: - Аннушка, багет, или чиабату? Я не слышу ответа, но вижу, как расцветает нежностью враз помолодевшее лицо: - Да, да, да, родная... Забота - это любовь... Вот молодой парень цивилизованно складывает в пакетик продукты жизнедеятельности своей собаки: - Это же ж ты наелась вчера, кулёма? - озабоченно спрашивает он, улыбаясь доверчивому носу любимицы, уткнувшемуся ему в джинсы... Отсутствие брезгливости - это любовь... Вот парень с девушкой возвращаются откуда-то по студёной набережной, согреваясь друг о друга... Согревать друг друга - это любовь... Вот таксист утешает по видеозвонку маленького сына: - Не плачь, мой родной! Я скоро приеду! Паровозик будем гонять! Утешать - это любовь... Вот водитель выгружает пирожные у киоска, разговаривая с немолодой женщиной-продавцом... А потом протягивает ей стакан кофе с пончиком из Мака: - Голодная ведь опять, - смущаясь, бормочет он, и добавляет, - встречу, как всегда... Накормить и встретить - это любовь... И она повсюду...Повсюду... Ты замечаешь её тогда, когда сам её испытываешь... Ты всегда замечаешь лишь то, на что способен... Именно поэтому так много тех, кто живёт в любви... И так много тех, кто говорит, что её не бывает... Дело в том, что есть в нас, а не в том, во что мы верим... Живите в любви! Она исцеляет... Лиля Град

Отчий край.

Бабка Валя Бабка Валя лежала на старой деревянной, скрипучей кровати, укрытая пестрым лоскутным одеялом и руки её, натруженные за жизнь, узловатые, потемневшие, лежали поверх его. Лицо её маленькое, скрытое платочком, в морщинах, как сушеное яблоко, ничего не выражало, но глаза, цвета выцветшего неба, внимательно следили за окружающими. А окружающие, несколько таких же маленьких, сухоньких старушек, пришли навестить свою заболевшую подругу, сказать ей несколько слов, может увидеть в последний раз. И она тоже хотела поддержать разговор, как это они обычно делали в долгие зимние вечера. Ей хотелось спросить сидевшую рядом на рассохшейся скамейке, кутавшуюся в старую шерстяную кофту, свою старую подругу Веру - пишет ли ей хоть пару слов её любимый внук Толик из армии. Ведь он так часто проводил всё лето у бабушки и она в нём души не чаяла, пыталась подкормить, чем могла, специально сажала до его приезда ранней весной различную зелень, морковку, а позднее выращивала любимые им маленькие колючие огурчики. Но вот в последние годы он так ни разу ее и не навестил, хотя каждое лето она все ждет и ждет его. Ей хотелось спросить сидевшую с другой стороны, принесшую ей чашку меду, другую подругу Анну - починил ли протекающую крышу непутевый её, любивший подвыпить зять - ведь обещается это сделать уже который год. Она вспомнила, что и у нее в углу под образами в ненастную погоду постоянно просачивается сырость и как бы она не пыталась старыми газетами, оставшимися обоями прикрыть, заклеить это место, но с каждым годом оно расползается всё больше и больше, да и плесень появилась. Наверное, все-таки где-то прохудилась крыша и вода по углу избы подточила эти, сто лет державшие тепло, толстые бревна. Надо бы уже давно перекрыть крышу, но кому. Она не в силах, а больше некому. Так жизнь получилась, что не было у бабки Вали ни детей, ни внуков. Братья и сестры умерли, а те многочисленные племянники со своими детьми, с которыми она занималась и растила их всю жизнь, подрастая, как- то постепенно уходили из её жизни и в последние годы, даже летом, забывали навестить её. Подруги молчали, наверное, каждая думая о своем. А бабке Вале, в этот угасающий осенний день почему-то вдруг вспомнилось её детство, как она, наверное, ещё лет в 5-6, прибежала, плача домой, в эту избу, уткнулась матери в подол, жалуясь, что её укусила земляная пчела, на которую сама же и наступила босой пяткой. Почему-то вспомнилась и деревня её детства. Не те несколько полуразвалившихся домов, что остались сейчас, а большая, шумная, многоголосая улица на сотню, по северному, на совесть поставленных домов, с красивыми деревянными узорами на окнах. И наши работящие, привыкшие полагаться только на себя, пращуры, выжигая и выкорчевывая леса, постепенно основали здесь более полусотни различных деревень. Избы ставили на кряжи, обрабатывая их и верхние ряды, толстенных в обхват еловых бревен, дегтем и скипидаром, так что они не гнили и стояли сотни лет. Из- за лютых зимних холодов и вьюжных зим дома строились большие - «семистенки», сразу на две избы. Первая - для главной «отцовской» семьи, а вторая – поменьше для сына, пока он не построится. Внизу, под избами, где теплее - находился мелкий скот, а сзади - под громадным сараем-поветью во дворе обычно стояли десятки коров и лошадей. На поветь с улицы шла пологая широкая лестница из мелких бревен, по которой можно было завозить на лошадях возы сена и даже разворачиваться там. Крыши домов обычно покрывали двойным тесом, редко, кто победнее, сначала крыл соломой. Ну, а новомодная, недолговечная дранка пришла уж в послевоенные годы. И конечно, любой состоятельный хозяин для большей сохранности и красоты, свой дом обивал (опушал) в косую мелкой доской и украшал окна резными наличниками. Для постройки таких домов и сбивались артели из уважаемых всей округой мастеров - плотников. Именно про таких говорили, что они могли без единого гвоздя построить дом, а топором – побриться. Вот деревня её детства и была преимущественно застроена такими домами. Бабке Вале вспоминались и те летние ранние утра, когда она просыпалась от звонкой пастушечьей барабанной трели, громких как выстрел, ударов кнута и многоголосого мычанья. Вся улица была запружена, выгоняемыми из дворов, коровами и мелкой скотиной. Мальчишки – подпаски направляли их по дороге на пастбища - в поскотины около леса, у болот, у реки, внимательно ограждая их от попыток зайти на многочисленные, старательно обработанные наделы. Ведь каждый метр, каждая пядь земли была ухожена, обработана, выкошена. И летом работа находилась для всех - и старых и малых. Мужики уже с ранним рассветом, пока держится роса, уходили косить. Днем, поспешая, пока не застал дождик, ворочали, сушили сено, метали из него стога, увозили и складывали в сараи-повети. Во второй половине лета начиналась страда уборки. Женщины старались успеть вслед за косилкой -лобогрейкой повязать снопы тяжелой колосистой ржи, увозимые на гумна, где почти круглые сутки грохотали молотилки, намолачивая громадные горы желто-янтарного крупного зерна. А поздно вечером, когда скотина возвращалась домой и хозяйки надаивали десятки и сотни ведер густого жирного молока - почти в каждом доме слышалось гудение сепаратора сливок. Бабка Валя помнила, как иногда отец давал ей покрутить ручку этого красивого, состоящего из множества металлических трубок и воронок, аппарата. Сливки сдавали в несколько маслобойных заводов в округе, где вырабатывалось масло, поставляемое, как говорили, в парижские рестораны. Уже затемно садились ужинать. Бабке Вале почему ярко вспомнилось, как мать достает из печки, выпеченный на поду, на широком капустном листе, высокий пышный ржаной каравай. Как отец, плотно прижимая его к груди, режет и протягивает каждому из шестерых детей, сидящих за широким деревянным, потемневшим столом, вкусно пахнущие теплые толстые ломти, а мать наливает всем по большой кружке молока. Ходили и на болото за голубикой, брусникой, клюквой, но уже обязательно со взрослыми, так как можно было заблудиться, попасть в обманчивые зыбучие топи, в которые ежегодно забредали и тонули коровы и мелкий скот. Да и хозяина там можно было встретить, так называли болотного духа, которого мало кто видел, но помнили о нем всегда. Считали, что он и заводит людей и коров в те болотистые места, откуда уже не выбраться. Бывали и другие встречи. Так бабка Валя до сих пор помнит, как однажды они натолкнулись на медведицу с медвежатами. Она тоже привела своих детишек полакомиться сладкими ягодами и наверное и они так увлеклись этим вкусным делом, что не сразу заметили людей. Сначала ребята приняли подбежавших к ним медвежат за собак, увязавшихся за ними. Но когда послышался грозный рык медведицы, все кинулись врассыпную, покидав все свои корзинки и лукошки. Благо, что и медведица, подзовя к себе медвежат, тоже повела их в другую сторону. Зимних детских впечатлений у бабки Вали меньше было, вспоминались только громадные снежные сугробы, почти до крыш и долгий вой вьюги за окном. Она больше любила рассматривать красивые, разнообразные снежные узоры на оконных стеклах и как постепенно появлялись и в сумраке рано исчезали лучи неяркого зимнего, холодного солнца. Обычно осенью после уборки, когда все дела были сделаны, когда всё убрано под крышу - игрались свадьбы и праздновались престольные праздники. И так как каждая деревня имела свой престольный праздник, а во всей округе многие породнились и имели везде многочисленных родственников, то обычно и ходили по очереди праздновать друг к другу. И если в весеннюю и летнюю страду все работали от зари до зари, все это время не беря ни капли спиртного в рот, то уж в эти праздники считалось грешным не напоить и не накормить всех своих родных. Пеклось и варилось всё заранее за несколько дней, а деревенское хмельное пиво даже готовили за 2-3 недели. Брали отборную крупную рожь, сушили на печке, а затем томили её уже внутри хорошо протопленной печи в специальных больших глиняных корчагах с плотными пучками золотистой ржаной соломы. Детям обычно давали только первый сладкий слив - сусло, а затем уже из него готовили крепкое хмельное пиво. Обычно праздновали 2-3 дня и тогда все улицы захлебывались народом, все гуляли, плясали, пели. Девушки старались одеться получше и выглядеть покрасивее перед парнями, ну а те - показать свою удаль и силу и конечно подраться с пришлыми из других деревень за своих суженных. Бабка Валя вспомнила, как она любила с матерью ходить в церковь, которая располагалась в соседнем большом селе, на пригорке, рядом с речкой - высокая со стремящимися вверх сияющими куполами, ослепительно белая, какой-то неземной красоты. Но еще более красивая она была внутри, вся расписанная незнакомыми красивыми картинками. Мать тихо говорила ей - какой святой, где изображен, молилась сама и её учила молитвам. Дома, в переднем углу, тоже были образа со святыми, на которые мать и отец всегда молились, но дома это было как- то не так. А здесь в храме она почувствовала чувство чего-то нового, непонятного, но красивого и притягательного ей. Особенно ей нравилось бывать в церкви в Троицу, когда всё вокруг церкви и вход и пол и окна её были завалены свежей, ароматно пахнущей, свеженакошенной травой. Служил в храме старенький седой батюшка. Говорил он тихим голосом на вполне понятном всем языке. Люди внимательно слушали его, подходили под благословление. Одним он что-то мягко советовал, другим что-то сердито выговаривал, но все были рады этому общению с батюшкой, а через него и с богом. С бьющимся от страха сердцем подошла к батюшке и она, повинилась в своем детском прегрешеньи, что выпила у матери на кухне без разрешения кружку молока. Батюшка мягко погладил её по головке, что-то сказал и она сразу с каким- то облегченным сердцем вернулась к матери. Бабка Валя помнила, что люди, подходя к церкви, сразу тише себя вели, исчезало сердитое выражение с лиц, молодые переставали громко разговаривать, а пожилые, крестясь - тихо шептали молитвы. Люди как-бы попадали в круг взаимного христианского смирения и примирения друг с другом. И это место высшей человеческой нравственности всеми воспринималось как нечто естественное, устоявшееся в веках их предками, в их трудной деревенской жизни. И хождение в церковь было, как отдых, как вдыхание каких-то высоких духовных сил, входивших в их плоть и кровь. И золотоголосый, колокольный перезвон, разносившийся по всей округе, воспринимался всеми, как постоянное напоминание об этом. Поэтому и дети, а тем более взрослые были поражены словами на сельском сходе, приехавших из райцентра уполномоченных в фуражках и с наганами на поясе о том, что церковь закрывается. А батюшку - эти двое с наганами увезли. Старушки молились и плакали, мужики хмурились и сжимали кулаки, но ничего не поделаешь - власть. А в деревне привыкли подчиняться власти. Бабка Валя помнила, что уже при колхозах в церкви хранили зерно, но потом видно вышел приказ - их разрушить. Приехали очередные с наганами, под плач и молитвы сбежавшихся людей, сбросили колокола, подложили под стены заряды и взорвали. Но видно не рассчитали, что стены храма с любовью и старанием когда-то построенные всем народом на специально обработанном кирпиче, на растворе с яичным белком, смогут выдержать эти испытания. И из четырех основных колонн обрушились только две, да часть купола и храм остался стоять как бы на двух ногах. Так он ещё стоял несколько десятков лет и говорили, что подобное произошло и у других взорванных в округе, храмов. И в народе их между собой так и называли «белыми старцами» и что они продолжают беречь христианскую святость. Зачем было нужно уничтожать созданную самим народом эту дивную красоту, эти очаги истинной человеческой христианской нравственности. Как же нужно было власти ненавидеть свой народ, чтобы решиться на это. Часто бабка Валя думала об этом и не находила ответа. Она вспоминала, как иногда любила посидеть и послушать разговоры стариков, собиравшихся поздно вечером на завалинке у пруда, в центре деревни. Особенно все прислушивались к наиболее старшим. А таких было достаточно в деревне. И вообще старыми считались только те, кому далеко за восемьдесят, за девяносто, а было двое или трое и за сто лет. И рассказы их были как бы устными преданиями о тех далеких временах, о жизни их предков. О том, что и в их крае был свой Сусанин, который завел отряд чужеземцев в болотную топь. О том, как пытались петровские служивые пробраться в их болотный край. Как пытались баре прибрать их к рукам и сделать крепостными. Но барам нужна была дорога, которую пытались делать в самом коротком, в двадцать верст, месте болота. Там годами поперек дороги валили бревна - кругляши, но каждый следующий год они все уходили в глубокую топь и поэтому проехать по этой дороге можно было только зимой уже по «ледянке». А без летней дороги все эти баре не решались приезжать. Так и прошло это крепостное тягло мимо. Ну, а с властью всегда своевременно рассчитывались - возили для этого в губернский город зимой по «ледянке» через болота, а летом по реке наработанное, продавали его и уплачивали налоги. И мужиков молодых, бессемейных, одного на десять дворов, как положено в солдаты для царя-батюшки - святое дело, отдавали. Так и жили и их тяжкий повседневный труд и привел к зажиточности края. В Германскую войну несколько десятков молодых бессемейных мужиков призвали, но многие из них вернулись, один даже полным Георгиевским кавалером. Прошедшую революцию в крае как то не почувствовали, правда старики рассуждали, что «если нет царя, то не к добру это». Правда на Гражданскую войну пытались забирать, приезжали с наганами, агитировали, многих мобилизовали, но многие и дезертировали. И с десяток лет после Гражданской было спокойно, власти особо не трогали и край богател. Но вот последнее время пошли слухи, что всех будут заставлять жить вместе и всю скотину соберут в одно место и работать будут не каждый на своем поле, а где укажут. Старики вздыхали и часто ребятишки слышали от них слова. « Вот если бы был жив Ленин - крестьянин бы жил хорошо и белый хлеб был бы у него всегда на столе». Да, видно в деревне Ленина принимали за нового царя, тем более что он дал им землю, а продразвестка северных земель особенно не коснулась. Бабка Валя до сих пор помнит этот сельский сход, ей было уже девять лет, когда приехавшие из райцентра уполномоченные в фуражках, с наганами объявили, что идет уже третий год коллективизации по всей стране (это был 1932 год) и что пора и здесь всем записываться в колхозы. Мужики, конечно, хмуро молчали, бабы кричали против, но когда главный с наганом объявил, что не записавшиеся будут выселены, а их имущество будет реквизировано, то выхода не было - записались. Заставили сначала всех лошадей и коров согнать в большие, бывшие общественные сараи и стали делить, кто - чем будет заниматься. Кто будет ухаживать за лошадьми, кто доить коров, кто работать в поле. И конечно сразу же возникли распри. Когда вся семья работала на своем участке - всё было ясно, кто - что делает. А при таком общем распределении, естественно возникла общая сумятица, недоговоренность и споры. И в этой старинной деревне, где считалось зазорным спорить со старшим, где всё издревне решалось мирным путем - всё больше и больше стала возникать неприязнь, ругань и стычки между людьми. Особенно всё это ожесточилось, кода стал болеть и падать в спешно построенных конюшнях и фермах обобществленный скот и лошади. Пришла беда и в дом бабки Вали. Отец, видя всё это, не сдал, как положено годовалого бычка на ферму. Зарезал его, засолив мясо на зиму, чтобы семья и маленькие дети не остались голодными. Бабка Валя и сейчас помнит, как двое с наганами уводили его из дому, как он всё поворачивался к плачущим детям и говорил, что он вернется, вернется. Но он так и не вернулся. Мать сама на сносях - родила через два месяца младшего братишку, ездила в губернский город, простояла целые сутки у проходной тюрьмы, но ей так и не дали свидание. Так семья никогда и не узнала, где сгинул, в каких сталинских лагерях их отец. По той же причине из деревни выслали еще несколько мужиков. Семьи обычно на север не высылали и так жили в лесах и болотах. Мать осталась одна с шестью детьми на руках, да еще и со стариками, благо что старшие уже работали наравне со взрослыми. Наступила весна, а прошлогодний урожай был взят государством с обещанием дать обмен на семена, а их так и не дали. Поля пахать было нечем, каждая третья лошадь пала, да и остальные едва пережили зиму. Вот так наступила первая колхозная весна. Не смогли заготовить достаточно и сена наступившим летом, а значит опять - бескормица. Да и на трудодни осенью семья получила только несколько мешков овса, пополам с мякиной. Грозил голод и хорошо, что люди все свои приусадебные участки, которые у них остались, засадили картошкой. Вот эта картошка и спасла и в этом году и в последующие годы стала спасать людей. Край, который кормил себя и еще много отправлял в разные стороны, сразу превратился в голодное место, с озлобленными, постоянно ругавшимися между собой людьми. Но жизнь продолжалась. После окончания четырех классов, мать забрала ее из школы. Надо было работать, воспитывать младших, ухаживать за стариками, да и сама мать после тяжелых родов постоянно болела. Девочка Валя выросла, вытянулась, была везде первой заводилой, хохотушкой. Парни стали заглядываться на стройную, синеглазую девчушку, а родители их видели в ней работящую, все умеющую делать, невесту. И ей приглянулся добрый нескладный, веснущатый парень, который всё боялся на неё смотреть и все равно смотрел. И всё шло к их женитьбе. Ей уже шел восемнадцатый год и родители договорились перенести свадьбу на осень. Но был это к её несчастной судьбе - сорок первый год. Её любимого, как и сотен и тысяч других забрали на фронт. Он писал ей, последнее письмо от него пришло из-под Киева, больше писем не было. Она до сих пор хранит и перечитывает эти пожелтевшие треугольнички, где он пишет, что любит её и вернется к ней. Но он так и не вернулся и не получила и Валя и его семья никакого официального уведомления. Просто сгинул простой русский парень и помнит о нем только она, постаревшая его любовь, бабка Валя. Наступили страшные военные годы. Из их деревни ушли на фронт все мужики и парни, с 17 до 60 лет. Остались одни женщины, старики и дети. А работать надо было, надо было кормить своих ушедших на фронт отцов, братьев, мужей, сыновей. И они работали, работали изо всех сил. Как-то люди снова стали ближе друг к другу. Все вместе ждали писем с фронта, вместе плакали над приходящими похоронками, вместе с утра до позднего вечера в стужу и холод, голодные и замерзшие - работали и работали, чтобы хоть как -то помочь своим близким на войне. И зимними, поздними вечерами, когда было время, они собирались у кого - нибудь из подруг и при свете воткнутой в стену горящей лучины - керосина не было - плакали, вспоминали ушедших и пели грустные песни. И автор хорошо помнит эти грустные, но красивые песни. Кроме работы в колхозе, каждую зиму молодых женщин и подростков отправляли на лесозаготовки. Молодые девчонки должны были с утра до вечера пилить и валить ели и сосны в метровый обхват, в глубоком снегу, затем обрубать и распиливать их. Это была тяжелая каторжная работа даже для здоровых мужиков, но они все были на фронте и их работу выполняли женщины. Не один раз попадала на лесозаготовки и бабка Валя и она до сих пор помнит этот тяжкий труд, постоянный холод. Спали они в полубараках - полуземлянках с накиданными сверху хвойными ветками. И постоянно ночью, те, кто спал с краю, замерзая, вынуждены были перебираться в средину. Конечно, многие простужались и Валина лучшая подруга сгорела там от легочной лихорадки буквально за неделю. А бабка Валя со своим трудолюбием, упорством всё больше и больше становилась верховодицей среди своих подруг. Её выбрали бригадиром, она была старшей и на скотной ферме. Она первая бежала с вилами, когда глубокой зимней ночью волки проломили крышу фермы и начали резать коров. Она же взяла на себя и страшную миссию разносить похоронки, так как все отказались это делать. Только её двужильное здоровье и упрямство помогало ей привозить сено из- под глубокого снега для голодающих коров, а бабье умение посочувствовать и утешить, делало её незаменимой в семьях при получении трагической вести. Наступила весна и она организовывала весенний сев, собирая всех и всё, что можно бросить в землю и вырастить, иначе всем грозила голодная смерть. Пахать приходилось на отощавших, тоже едва переставлявших ноги, коровах. Ведь лошадей давно уже не было. Большую часть забрали на фронт, а оставшихся дряхлых - тоже использовали, а если они падали, то забивали и их жесткое черное мясо выдавали по трудодням. Снова вернулись к севу дедовским способом, когда старики с лукошками шли по полю и разбрасывали семена. А как боронить, захоронить семена в землю - и борону таскали по полю опять те же женщины, по 3-4 - вместе взявшись за веревки. Вот и появилась горькая и правдивая присказка тех времен « Я и лошадь - я и бык, я и баба и мужик». Но вот, наконец, пересилили великую беду, войне пришел конец и с фронта стали возвращаться мужики. Но эта великая беда прошлась кровавым плугом по их деревне. Из более ста здоровых, крепких мужиков вернулось с войны не более десятка израненных, искалеченных инвалидов, кто без руки, кто без ноги, кто без глаза, а кто после тяжелой контузии с приступами тяжелейших головных болей и падучей болезни. Не было ни одной семьи, где не было бы трагических потерь. У бабки Вали в семье погибли оба старших брата, один в Сталинграде, другой почти дошел до Берлина. Но были еще семьи, где значились без вести пропавшие. И они долго продолжали надеяться, что вернутся их близкие. И один вернулся, уже по амнистии после смерти Сталина. Но страшные вещи он рассказал. Попал в немецкий плен, чудом выжил, а в конце войны после освобождения снова оказался в лагерях, еще более страшных, уже сталинских. У него были отбиты легкие, он постоянно кашлял с кровью и через несколько лет умер. А сколько тех, без вести пропахших в начале войны при отступлении, убитых и похороненных, а часто и не похороненных, документы которых остались с ними. И лежат до сих пор кости этих миллионов русских мужиков, не преданные по православному обычаю земле, а семьи их так и не узнали, где лежат они. Все надеялись, что после войны будет легче, но в деревне стало как-то не так. Исчез тот общий настрой и дух ожидания, стали и завидовать тем, у кого вернулся, хоть какой-то мужик. А тут еще случилась страшная послевоенная засуха и наступил голод, еще более страшный, чем в военные годы. Держались только на оставшейся картошке, но и она плохо уродилась. И надо её ведь было оставить и на семена, поэтому использовали только попку, а головку резали на несколько частей, с ростками для посева. К весне стали умирать, в первую очередь маленькие дети и старики. У бабки Вали умерла долго болевшая мать и один за другим незаметно ушли старики. Наступила весна – спасением была перезимовавшая на полях гнилая картошка. Из нее пекли дурно пахнущие лепешки, но все- таки и от них была в животе какая-то сытая тяжесть. Но пришла и ещё беда. Все, как только сошел снег, пытались собирать и перезимовавшие колоски на полях и из них пытались готовить то же, подобное лепешек. И вдруг в деревне стали болеть и умирать от «черной болезни», особенно дети. Так в их деревне умерло около десятка ребятишек и в семье бабки Вали - младший братишка. Наконец вверху разобрались, что это отравление (по современным данным геморрагический агранулоцитоз) связано с перезимовавшим зерном и колоски было запрещено собирать. От колхоза по трудодням выдавался только льняной жмых, но не мягкий и черный, какой был в деревне раньше, а белый заводской, жесткий колоб, как камень. Его можно было разбить только топором, а кусочек такого колоба можно было держать во рту целый день и не разжевать. Полностью вырывали подрастающую крапиву и варили из нее похлебку. Дети с утра до вечера собирали кашку (молодой клевер), постарше - приносили длинный желтый мох с болота - и все это сушили, мешали с мякиной и пекли черный, глинистый, колющий рот, хлеб. И от власти не послабление после войны пришло, а наоборот - ужесточение деревне. Не только всё выращенное в колхозе сдавалось государству и что работали от зари до зари за пустые трудодни, но и ещё и обложили более непомерными налогами. Нужно было сдавать и мясо и шерсть и молоко и яйца и даже кожу (овчины), а потом еще и денежный налог. А кто не смог - уводили последнюю кормилицу - корову со двора, уносили разную сохранившуюся утварь из дома. Дети оставались голодными, даже кружки молока им не доставалось. И при этом люди были жестко закреплены в колхозе, не давались паспорта и даже после окончания школы для поступления в техникум или институт, требовалась справка. А её председатель колхоза не давал - некому работать. Единственной отдушиной было, когда редко, но приезжали вербовать в тяжелейшие условия работы на аппатитовые шахты Кольского полуострова. Отбирали обычно несколько здоровых и крепких, но и они нередко возвращались обратно с тяжелыми болезнями легких. Еще была одна возможность уйти из этой колхозной каторги - более страшного крепостного права, чем был когда - то на Руси. Это когда парни после окончания военной службы возвращались домой, то у них было только три дня, чтобы устроиться на работу в другом месте, в городе. И поэтому каждого такого парня, пришедшего из армии и не бывавшего дома по 3-5 лет, председатель колхоза специально спаивал водкой в «стельку» эти три дня. Ну, а потом всё - ты теперь уже остаешься в колхозе. Да тяжела и трудна была в то время жизнь бабки Вали и её подруг, так и не познавших ни бабского счастья, ни материнской ласки с детьми. И таких по России были миллионы, ведь миллионы их суженных, молодых парней, ушли на войну и не вернулись обратно. А миллионы вдов, оставшихся одни с многочисленными малыми детьми на руках, страдающих от голода и холода и работающих от зари до зари. Разве можно забыть их, их тяжелую прожитую жизнь. Но жизнь продолжалась. И бабка Валя и её подруги были в то время тоже молодыми и тоже хотели и счастья и повеселиться. Они часто собирались особенно в зимние вечера друг у друга и отмечали разные праздники. Приносили всё, что могли - и картошку в мундире и солённые огурцы и грибы и устраивали сами себе веселье. А бабка Валя была первой певуньей и плясуньей в деревне и хотелось ей тоже и бабского счастья и детского лепета. Но суженный её остался на войне, а больше ни к кому сердце не лежало, да и годы постепенно брали свое. И осталось бабке Вале только ухаживать за детьми своих братьев, вести хозяйство и конечно работать и работать с утра до вечера. В 50-60 годах власти решили было облегчить деревенскую жизнь, уменьшили налоги, дали технику, стали лучше оплачивать работу, даже деньгами в открываемых совхозах. И наконец, дали свободу - паспорта колхозникам, но было уже поздно. Коллективизация и подневольный труд в колхозах выбил из деревенского жителя тот крестьянский работящий дух, то извечное человеческое стремление к своему труду, а не по указке сверху. А война еще и практически выбила почти всю физическую мужскую силу, ну а женщины буквально надорвались от этой непомерной работы и тяжести. И как только появилась возможность уйти из колхозной каторги - деревни сразу же буквально на глазах обезлюдили. И работать в деревне стало некому. Остались только вот эти стареющие, выдержавшие на своих плечах и военные и послевоенные годы - женщины - подруги бабки Вали. И деревни стали постепенно вымирать, уменьшались посевы, зарастали поля, уменьшалось поголовье скота. Но конечно, полное опустошение деревни случилось в девяностые годы, когда развалились и колхозы, а тот пришедший воровский, хищнический капитализм не дал возможности и некоторым организовавшимся фермерским хозяйствам набрать силу. Власти нужен стал только доход от продажи нефти и газа за границу на свои личные валютные счета, а все огромные пространства российской земли были куплены и перекуплены преступным образом в тайне от истинных хозяев земли - деревенских жителей. А бабка Валя и её подруги продолжали жить на своих родных местах, потихоньку трудиться на своих приусадебных участках, садить картошку, выращивать огурцы, зелень, баловать приезжающих на лето детей своих родственников. И к бабке Вале каждое лето на попечение привозили многочисленных племянников и внуков. И она их растила, кормила, баловала выращенной клубникой, завела специально для них пасеку, чтобы угощать душистым медом. Дети подрастали, а бабка Валя потихоньку старела, стала медленной когда-то её стремительная походка, стала горбиться когда-то её стройная спина, стали болеть к вечеру натруженные за жизнь руки и ноги и уже часто появлялась усталость, хотелось отдохнуть. Жизнь брала свое. В деревне от сотни домов её юности оставалось их всё меньше и меньше. Их разбирали и увозили, они горели и постепенно разрушались. И в конце концов, осталось всего несколько полуразрушенных домов, где жило несколько старушек, которые не хотели никуда уезжать. Ни к родственникам в другие места и города, ни в построенное на центральной усадьбе совхоза общежитие для старых одиноких старушек. И все дороги и тропинки постепенно зарастали и ходить за продуктами в магазин за несколько километров всё было тяжелее и тяжелее. И даже радио и света, проведенных уже в 70-е годы, тоже, в конце концов, не стало. Местные власти первые годы неоднократно ремонтировали подгнивающие столбы линий передач, но в конце концов, для нескольких старух, которые не хотят уезжать из развалившейся деревни, уже не смогли найти средств. Да и внуки последние годы перестали приезжать на лето в деревню. Вот так и остались доживать свои годы те одинокие женщины, на плечах которых в свое время, в военное и послевоенное лихолетье держалась деревня. О чем они думали, сидя вокруг своей, когда-то шумной подруги. Наверное, каждая вспоминала свою жизнь - и годы страданий и небольшие счастливые её моменты и прошедшие детство и юность. Вспоминали своих суженных и мужей, ушедших и не вернувшихся с войны и своих детей и внуков, выращенных их руками и ушедших в незнакомую и далекую жизнь. И каждая понимала, что скоро и они уйдут из этой жизни, как и заболевшая их подруга, бабка Валя. И они хотели этого, хотели только легкой смерти, чтобы не обременять окружающих. Посидев какое-то время, они разошлись, а утром подруга бабки Вали, зайдя к ней в дом, увидела, что та уже умерла. Подруги вместе обмыли её, переодели во все чистое и внук одной из них на тракторных санях - лошадей давно уже не было - отвез гроб с бабкой Валей на кладбище. Бабку Валю похоронили рядом с камнями той бывшей белой, ослепительно красивой церкви, на берегу тихо журчащей речки, рядом с могилами ее родных, под сенью развесистых, о чем-то постоянно шумящих берез.