ОДИН ШАНС ИЗ ТЫСЯЧИ. "Когда подземный гарнизон стал редеть, меня принимали уже за настоящего бойца — брали в разведку боем, ставили часовым, — вспоминает Михаил Петрович. — 26 сентября 1942 я сидел на посту у дыры, оставленной взрывом. Немцы туда бросали бомбы, гранаты, пытались прорваться. В этом месте должен был стоять пост, чтобы немцы не прошли. Мы даже захватили двух пленных немцев. Я стоял на посту. Но я был уже в таком состоянии, что на мне были сине-черные пятна и из ран почти не текла кровь. Вдруг услышал шорох, спросил пароль. Ко мне подошел старший батальонный комиссар Парахин — я называл его дядя Ваня, он мне все равно что за второго отца был, спросил, как дела. Бросают, говорю, снаряды постоянно. Он был такой высокий мужик, а я маленький. Дядя Ваня положил мне руку на плечо и говорит: "Миша, ты сегодня ночью должен покинуть каменоломни". Я пытался возразить, но он строго ответил, что приказы не обсуждаются. А у меня-то и сил не было дойти до села, я был истощен крайне, едва мог передвигаться. В штабе дядя Коля Данченко дал мне свой костюм, чтобы я переоделся. Без этого выходить было бессмысленно — оборванных и закопченных партизан из каменоломен немцы узнавали за версту. Мне поставили задачу пробраться в старокрымские леса к партизанам. С собой дали оружие, 3 килограмма сахара, 10 пар шелковых чулок и 20 тысяч рублей — всего этого добра в подземных складах хватало. В три часа ночи мне помогли выбраться на поверхность. На прощание дядя Ваня сказал: "Миша, здесь бы ты умер, а так, может быть, один шанс из тысячи, что ты останешься в живых". Всю свою поклажу я сразу бросил — сил не было нести. Оставил только пистолет и гранату. Часовой румын храпел на посту; я его трогать не стал, перелез через колючую проволоку и пошел к себе домой.
Сначала увидел брата и от радости расцеловал его. Он потом эту встречу много лет вспоминал: я, говорит, уже три года хожу и не могу избавиться от чувства, что меня тогда поцеловал труп! Что ни говори, смрад от меня исходил страшный. В каменоломнях, кстати, никто никого не держал. К уходившим по своему желанию не было никаких обид и претензий — ни со стороны командования, ни от бойцов. Потому что не всякий человек может такие условия вытерпеть.
Не успел я отлежаться дома, как меня на следующий день арестовали. Сдала меня материна подруга, за что получила от немцев 10 тысяч рублей — такова была награда за сдачу партизана. Но в итоге предательство обернулось ей пятнадцатью годами тюрьмы после войны. Попал я в гестапо. Меня допрашивали, посадили в карцер и должны были расстрелять. В камере, куда меня поместили, уже было человек двадцать политруков и партизан, приговоренных к расстрелу. Что интересно, перед тем как вывозить на расстрел, немцы всех водили в баню. Потом делали проверку, обыскивали, искали золото, деньги — все, что спрятано. Перед самым расстрелом в камеру зашел немец — думаю, то был наш разведчик, — который перевел меня и Колю Проценко — тоже еще пацана — в отделение для гражданского населения. Оставалось только, чтобы за нас поручились местные жители. Тот немец и говорит Коле: "Твой брат служит у нас в полиции, он за тебя заступится". Не тут-то было! Полицай от родного брата отказался — сказал, что партизан на поруки не берет. С тем полицаем я потом встретился случайно в Бело горске в 1947 году. Выходили из кино и встретились с ним взглядами. Он побледнел от неожиданности. Я ему ни единого слова не сказал, но он сбежал в Молдавию и там, как мне рассказали, сошел с ума. Совесть его замучила. Перед расстрелом меня вызвали и сказали, что за меня подписались 35 человек, чтобы взять на поруки. Так меня не расстреляли, а поместили в концлагерь в Керчи на улице Чкалова. Попал я снова в каменоломню, на сей раз в действующую, где должен был резать камень. А что такое 15-летнему пацану пилить пилой камень?! Меня поставили перед сплошной стеной, у которой ни углов, ни выступов нет — только плоскость. Такой пилой, как в Аджимушкайском музее висит, я впиливался в стену — малопомалу вгонял ее на всю длину под самым потолком. Потом пропиливал до низа — получался рундук. Затем делал рядом еще такую же линию и отрезал горизонтально целый пласт... Норма была 36 штук, если норму не выполнял, то не давали кушать. Каждую неделю надо было ходить на отметку в гестапо и возвращаться в концлагерь. Один раз я решил зайти в Аджимушкай и сказал родным, что больше не пойду в концлагерь, а пойду к партизанам. Тетка моя упала на колени и умоляла, чтобы я этого не делал, иначе всех, кто подписался за меня, расстреляют.
Началось наступление Красной армии. Я последний раз пришел на отметку в гестапо, это было на улице Ленина, 8. Там было все раскидано, немцы отступали. Меня встретил в дверях переводчик, накричал на меня и сказал, чтобы я уходил и больше здесь не появлялся…"
Комментарии 7