Образование

Я в троллейбусе сегодня ехала. Ну, так вышло. И человек со мной ехал. Напротив. Некрупный, в шапке с помпоном, лет так трёх-четырёх, я думаю. Он с папой возвращался домой. Сидел, смотрел на меня долго и с грустью, а потом спросил: – Ты лису видала? – В жизни? – зачем-то спросила я. – Около метро, – уточнил человек. – Не видала. – А я видал. – Живую? – светски поинтересовалась я, – или на картинке? – Ты что ли глупая? – удивился человек, – Живая лиса. Она меня на ручки взяла и поцеловала. – Ах, как интересно, – соврала я. – Ты что ль не веришь? – обиделся человек, – Папа, скажи! – Мужик, – вяло сказал папа, – Мужик в жутком костюме лисы раздавал листовки. У метро. И, правда, взял его на руки. Он теперь всем рассказывает. – А ТЕБЯ НЕ ВЗЯЛ! – сказал человек. (с) Татьяна Краснова Иллюстрация: Юлия Щигал

💜 Чарльз Чаплин "Когда я полюбил себя". 💜 Когда я полюбил себя, я понял, что тоска и страдания - это только предупредительные сигналы о том, что я живу против своей собственной истины. Сегодня я знаю, что это называется Быть самим собой. 💜 Когда я полюбил себя, я понял, как сильно можно обидеть кого-то, если навязывать ему исполнение моих же собственных желаний, когда время еще не подошло, и человек еще не готов, и этот человек - я сам. Сегодня я называю это Самоуважением. 💜 Когда я полюбил себя, я перестал желать другой жизни, и вдруг увидел, что жизнь, которая меня окружает сейчас, предоставляет мне все возможности для роста. Сегодня я называю это Зрелость. 💜 Когда я полюбил себя, я понял, что при любых обстоятельствах я нахожусь в правильном месте в правильное время, и все происходит исключительно в правильный момент. Я могу быть спокоен всегда. Теперь я называю это Уверенность в себе. 💜 Когда я полюбил себя, я перестал красть свое собственное время и мечтать о больших будущих проектах. Сегодня я делаю только то, что доставляет мне радость и делает меня счастливым, что я люблю, и что заставляет мое сердце улыбаться. Я делаю это так, как хочу и в своем собственном ритме. Сегодня я называю это Простота. 💜 Когда я полюбил себя, я освободился от всего, что приносит вред моему здоровью - пищи, людей, вещей, ситуаций. Всего, что вело меня вниз и уводило с моего собственного пути. Сегодня я называю это Любовью к самому себе. 💜 Когда я полюбил себя, я перестал стараться всегда быть правым. И именно тогда я стал все меньше ошибаться. Сегодня я понял, что это Скромность. 💜 Когда я полюбил себя, я прекратил жить прошлым и беспокоится о будущем. Сегодня я живу только настоящим моментом и зову это Удовлетворением. 💜 Когда я полюбил себя, я осознал, что ум мой может мне мешать, что от него можно даже заболеть. Но когда я смог связать его с моим сердцем, он сразу стал моим ценным союзником. Сегодня я зову эту связь Мудрость сердца. 💜 Нам больше не нужно бояться споров, конфронтацией, проблем с самими собой и с другими людьми. Даже звезды сталкиваются, и из их столкновений рождаются новые миры. Сегодня я знаю, что это - Жизнь

Воообще другой человек 😍

Однажды мы с Вовкой посетили странное мероприятие. Оно повлияло на развитие некоторых событий в последствии. То, что оно было не странным, мы поняли совсем потом. Когда это было уже поздно. Как говорят – дорога ложка к обеду. Вот и нам надо было сразу всё сказать, а не беречь нашу детскую психику. Тем более, что наша психика по опыту покрепче, чем у бабки с дедом. Взяла как-то нас с Вовкой бабка с собой в гости. Точнее это мы думали, что в гости идём. Зашли мы в дом. Народ слоняется без лишнего оптимизма. Все какие-то грустные. Дальше прихожей бабка нас не пустила, но и от сюда было видно, что какой-то поп в комнате машет чем-то, что выпускает из себя дым и что-то бормочет, глядя в книгу. Я до этого момента попов ни разу не встречал вживую. Но по телевизору видел и точно знал, что это он. Вот только как эта штука дымящаяся называется, вспомнить не смог. Я помню, что в этом доме живёт знакомая бабки и не так давно она заболела. Мы раньше ходили в гости к ней, но тогда нас пустили в комнату. — Баб, — дёрнул я её за руку. — Это поп? — Сам ты поп, — бабка постаралась сказать это строго, но тихо. — Это батюшка. — Чей? – не понял ответа Вовка. Бабка посмотрела на него и, судя по всему, сначала не поняла сути вопроса. — Что чей? — переспросила она. — Батюшка чей? — пояснил Вовка. Бабка снова не поняла и посмотрела на меня, как будто я переводчиком был с Вовкиного на бабкин язык. Я тоже пожал плечами. Потому что сам понятие не имел, кто такой батюшка и чей он должен быть. В комнате был определённо поп. — Батюшка — это чей-то батя, — пояснил нам Вовка. — Ну, папа. — Это поп, — не сдавался я. — Я по телевизору и в журнале крокодил видел. Бабка посмотрела по сторонам. Люди начали уже оглядываться на нас с явным осуждением. — А зачем он дымом машет и поёт? — не унимался Вовка. — Нечисть и заразу изгоняет, вроде вас. Так! Антихристы, — бабка развернула нас и подтолкнула на выход. — Зря я вас с собой взяла. Идите домой и носа на улицу не высовывайте. Хотела, чтобы вы с бабой Нюрой попрощались. — А баба Нюра уезжает куда-то? — Если бы у неё такие внуки, как вы были, то давно бы уже уехала. А так прожила долгую и счастливую жизнь, — бабка с сожалением покачала головой, видимо решив, что мы не готовы принять полную информацию. А мы и не напрашивались. Уж лучше погулять в такой день, чем сидеть в душной избе у Никитичны. Тем более, что народу ещё набежало. Ну, уезжает соседка, а нам-то что с того? По пути домой мы повстречали деда. Он шёл навстречу нам. — Вы откуда? — поинтересовался он. — От бабы Нюры, — ответил я. — Бабка там? Мы ответили, что бабка там и она провожает бабу Нюру, а нас выгнала. Ещё там куча народу и поп. Дед сказал, что правильно, и нечего нам там делать. Малы ещё. И не поп, а батюшка, как и бабка поправил он меня. На что Вовка задал снова свой резонный вопрос: Чей? Дед оказался сообразительней и ответил, что всех. Вовку это устроило. — А баба Нюра выздоровела, раз она уезжает? — спросил я у деда. Дед на секунду завис. Приподнял кепку и почесал макушку, обдумывая ответ. Судя по всему, сообразил он, бабка не вдавалась в подробности «отъезда» бабы Нюры. Он решил не бежать впереди бабки, чтобы не оказаться вдруг виноватым. — Ну… — задумался он ещё на некоторое время, — можно сказать, что теперь она точно не болеет. И в некотором роде отправляется от сюда далеко. Затем он вспомнил, что он уже опаздывает и велев нам отправляться домой, чтобы не гневить бабку, побежал к Никитичне. Мы же на всякий случай отправились домой. Прошло несколько дней. Мы с Вовкой сидели дома. На улице второй день шёл дождь. Бабка приболела и тоже находилась постоянно дома. В основном лежала на кровати и дремала. Из-за дождя врачиху вызывать не стала, а от нашего лечения она категорически отказалась. — Мир, конечно, не без добрых людей, но от добра добра не ищут. Я лучше сама. Надёжнее. Но мы же с Вовкой не могли оставить бабку в таком состоянии. Хотя, скорее всего, нам скучно было сидеть без дела. И тут я вспомнил про Никитичну. Про то, как она болела, болела, а потом вдруг раз и уехала. Буквально в один день выздоровела. Вспомнил про дым целебный, который заразу изгоняет. — У меня есть идея, — обнадёжил я Вовку. Обнадёжил, потому что сидеть без дела было невмоготу. Я рассказал ему, что, несмотря на то, что бабка возражает против своего лечения, мы всё равно сможем ей помочь. Как минимум – попробовать. Это не зелёнка, и хуже точно не станет. Нужен только инвентарь. Я уже давно заприметил в углу эту штуку. Она как раз подходила на роль той самой кадилки. В углу, где на полке стояли бабкины иконы, висела лампадка. Я, конечно, тогда ещё не знал, что она так называется. Это уже потом бабка всё популярно объяснила. Но на тот момент название было неважно. Пока бабка спала, а дед отлучился по делам, мы с Вовкой сняли лампадку. На всякий случай взяли ещё икону. Я разумно прикинул, что хуже тоже не будет. Раз бабка с ней периодически разговаривает, то только на пользу пойдёт. Книгу мы нашли в шкафу. Взяли ту, что постариннее и потолще. Я так понимал, что главное соблюсти ритуал и дыма побольше. Не скажу, что я прям верил в благополучный исход. Внутренне чутьё подсказывало, что будет всё как раз наоборот. Но намерение у нас было самое благое. Сила мысли затмевала разум. Иногда бывает такое, что самая дурацкая затея кажется гениальной. Ты даже наперёд представляешь уже все ещё необъявленные благодарности. Итак. У нас с Вовкой было почти всё готово. Книжка, лампадка и даже икона. Нужно было ещё петь. Проблема была только в одном. Я не помнил, что там пел тот самый батюшка. Отдельные слова всплывали в памяти, но они перемешивались с другими из бабкиных молитв. И ещё надо было чем-то заправить лампадку, чтобы она дымила. Но тут как раз проблемы не возникло. Я взял из дедовского мешка махорки. Через некоторое время мы на изготовке стояли возле бабкиной кровати. Вовка с лампадкой, я с книжкой. Сначала я хотел дымить, но Вовка сказал, что если дымить будет не он, то отказывается бабку лечить. Пришлось ему уступить. Запалив махорку и чуть раздув её, Вовка начал раскачивать лампадку. Начало вонять так, как будто несколько дедов закурили одновременно. Я открыл книгу наугад и начал нараспев петь всё, что мог вспомнить. Главное слова специфически растягивать. Возможно, это важно. — Отче-е-е на-а-а-а-аш. Да святи-и-ится имя-я-я-я твоё-ё-ё. Вовка лыбился и увлечённо махал лампадкой, а я пытался ещё что-то вспомнить. — Иже-е-е…. иже-е-е… — тут меня заклинило, так как больше вспомнить ничего не мог. И я решил просто петь текст из книги. Ну, по сути. Какая разница? Перевернул страницу и начал. — Мясо-о-о обмы-ы-ы-ыть, разруби-и-и-ить… На слове «разрубить» бабка зашевелилась и открыла глаза. Повернула голову в нашу сторону. Тут я вспомни ещё слова того самого батюшки и продолжил, глядя на бабку. — Вечный поко-о-о-ой. Вечная па-а-а-амять. Аминь, – закончил я обряд исцеления и захлопнул книгу. Судя по тому, как у бабки округлились и выросли в размерах глаза, ей стало значительно лучше. Если до этого она их чуть приоткрывала и смотрела из-под век, то тут был явный прогресс. В тишине только цепочка позвякивала на лампадке, которой размахивал Вовка. Но тишина эта была обманчивой. Что-то вроде затишья перед бурей. Я даже услышал, как у меня мурашки по спине протопали и убежали куда-то в район пяток. Судя по всему, пора было последовать их примеру. Бабка приподнялась на кровати и проследила за колебанием лампадки, которой всё ещё размахивал Вовка. Судя по её растерянному виду, она пыталась собрать воедино всё увиденное и прийти к умозаключению. Затем она села на кровать, спустив ноги на пол. Посмотрела ещё раз на Вовку с дымящейся лампадкой в одной руке и иконой во второй. Затем она перевела взгляд в угол, где всё это висело до этого момента. Теперь ей, кажется, стало всё понятно. — Вы охренели? — совсем не больным уже голосом промолвила она. — Какой покой? Какая вечная память? Да с вами никакого покоя! Мать вашу! Иже на небеси они собрались меня отправлять! Чуть дом не спалили ещё! Мне так показалось, что миссию мы свою выполнили. Результат на лицо. Главное теперь вовремя ретироваться, чтобы не получить результатом по жопе. Бабка хоть и выздоровела одномоментно, но была чем-то недовольна. Что опять же указывало на её полное исцеление. Я аккуратно положил книжку на пол и Вовка тоже последовал моему примеру. Он перестал размахивать лампадкой и поставил её на пол. Икону протянул бабке. Та одной рукой взяла икону, а второй попыталась схватить Вовку. Победила молодость. Вовка оказался резвее, и через секунду мы уже выскочили из комнаты. — Вы же всё равно вернётесь, попЫ самозваные! — кричала нам бабка вслед. — Я вас так отлучу от церкви, что ваши пОпы распрощаются с вечным покоем! Наш побег длился недолго. На крыльце нас перехватил дед. Он как раз возвращался домой. Услышав грохот и топот, он принял позу голкипера и когда распахнулись двери из сеней на крыльцо, он был уже готов. Когда он вернул нас домой, бабка уже подняла книгу и лампадку. Со стороны это выглядело странно. Для деда странно. — Я смотрю ты уже совсем выздоровела, — дед с подозрением посмотрел на бабку. Та пыталась задуть дедову махорку в лампадке, но получалось только ещё хуже. — Да чтоб вас! — встала она с кровати и прошла на кухню. Затем она вернулась и взяла икону. Вернула её на место вместе с лампадкой. Взяла книгу, которую я использовал для исцеления и, сев за стол, открыла её. — Может, скажешь чего-нибудь? — дед сел напротив. — Ещё утром валялась без сил, а сейчас… — Выздоровеешь тут, — бабка листала страницы. — Когда тебя живьём отпевать начнут, вмиг выздоровеешь. Вечный покой вам только сниться теперь будет. Бабка сурово посмотрела на нас с Вовкой, а дед всё ещё ничего не понимал. — Вот оно где, — бабка остановилась на одной странице. — Рецептом борща отпевали, ироды. Чуть позже бабка рассказала деду, что произошло. Затем мы с Вовкой рассказали, что мы именно делали. После нам уже объяснили, что Никитична умерла, а не уехала. И батюшка не лечил её дымом. — Но я тебе вот что скажу, — наклонилась бабка и зловеще промолвила. — Ты нашёл самое страшное заклинание из всей поваренной книги. Я ничего не понял. Вовка тоже удивлённо хлопал глазами, и даже дед ничего не понял. Бабка продолжила. — Когда вырастешь, попадёшься ещё на него. Найдётся такая, которая так мясо обмоет и разрубит, мозгов тебя последних лишит, что душу свою отдашь. Но я всё равно ничего не понял. Потребовалось ещё много лет, чтобы снова столкнуться с этим заклятием и вспомнить бабкины слова. © Андрей Асковд

Среди чужих Когда меня забирали, мама кричала так, что охрипла и навсегда потеряла голос, но об этом я узнала потом. Оглянувшись на неё один раз, я навсегда запомнила эту картину - она стояла, прижимая руки к груди, в её глазах был непередаваемый ужас и рот перекосило от крика. Если бы вам вздумали отрезать разом обе ноги, вы бы, наверное, выглядели так же... Рядом с мамой, хватаясь за её серую юбку, ревели две мои младшие сестры. Они стояли босые на заснеженном крыльце и сухой мелкий снег волнообразно сыпал на них, срываясь с крыши от ветра. Нас, молодых незамужних девчонок, немцы забрали всех подчистую. Забрали также и мальчишек, которых по возрасту ещё не призвали на фронт. Мне в тот год было шестнадцать. Нас всех затолкали в грузовик с открытым кузовом и повезли к железнодорожной станции. Мы сидели в нём плотно, как овцы в загоне. Девчонки не смели громко плакать, только слёзы катились, замерзая тонкими сосульками под подбородком, а мальчики каменными лицами наблюдали, как остаётся позади родная земля и, сжимая борт грузовика пальцами с посиневшими от холода и напряжения костяшками, поглядывали на сопровождавших нас немецких солдат. Я знала, о чём думали мальчишки - о своих братьях и отцах, воюющих с проклятыми фашистами и отдающих жизни за родину. Снаружи мы примерзали от холода друг к другу, внутри - пылали единым огнём ненависти к немцам. Но что мы могли сделать? Что мы могли, если дула немецких винтовок были наставлены прямо на нас? На станции нас под конвоем поместили в товарные вагоны. Более скотские условия трудно себе представить. Мы ехали до Германии две или три недели и в нашем распоряжении была только солома и небольшая дырка в углу для справления нужды. Места не хватало, мы клали головы и ноги друг на друга. Юноши, девушки - все в одной куче. Запах немытых тел, неизвестность, холод, голод, грохот поезда... Доехали не все. Особенно мне запомнилась смерть девушки, которая стеснялась ходить в "туалет" при своём женихе. У неё лопнул мочевой пузырь. По прибытию мы попали на распределительный пункт. Там нас вымыли холодным душем, обрызгали какими-то дезинфицирующими химикатами, а девушкам состригли косы для профилактики вшей. Далее была биржа труда, которая по сути являлась самым настоящим невольничьим рынком. — Den mund auftun! Мне лезли пальцами в рот и я поняла, что его нужно открыть. — Gut, - заключил довольный немец, осмотрев мои зубы. Меня просили повертеть руками, поднять стоящую рядом девушку, разогнуться назад как можно ниже, даже спеть просили, желая проверить приятность голоса. С воспалённым горлом я пела, как пьяный охрипший сапожник. Они щупали мне мускулы на руках, шлёпали по животу, заставляя напрячь его как можно сильнее и вообще заглянули и в гриву, и под хвост, словно осматривали лошадь на аукционе. Наконец меня оставили в покое. Так я попала на кирпичный завод. В наши обязанности входило делать глину на конвейер для изготовления кирпича. — Руки все потрескались, смотри - прямо кровь из трещин сочится, - воровато показала мне руку напарница, девушка со смешливым круглым личиком. Кожа на её щеках была очень белая, тонкая и прозрачная, с веснушками, и сама она была светло-рыжей. — Да, у меня тоже вся кожа сухая, как наждачка, - ответила я, повертев свои измазанные в глину кисти. — Ты откуда? — Из-под Курска. А ты? — С Витебской области. Я Тая. — Валя. Тсс! Идут! За нашими спинами вырос надсмотрщик. Из коротких бесед выяснилось, что мы с Таей живём в одном бараке при заводе, но за месяц изнурительного труда не замечали друг друга. Постепенно мы с ней сдружились и Тае даже удалось поменяться кроватями с моей соседкой. После изнурительного трудового дня, в течение которого нас кормили всего один раз в день, мы засыпали с ней бок о бок голодными, с ломящимися от усталости костями. Я засыпала под журчащие, как тихий дождь, белорусские песни Таи, которые она напевала мне шёпотом в ухо; я выключалась под её девичьи мечты, под её надежду о возвращении домой, под её обещания непременно поцеловать то самое дерево на родной земле, в которое она отчаянно вцепилась и от которого её оторвал немецкий солдат, чтобы угнать на работы в Германию. Тая тоже засыпала когда я, успокаивая, вытирала её тихие слёзы и держала за потрескавшуюся от работы руку, и обещала ей, и клялась, что мы непременно вернёмся домой, что наши победят, что иначе быть просто не может! Вскоре нас с Таей перебросили на сушку кирпича. Мы его сушили и выпаливали, перетаскивали тяжеленные готовые связки... Работа требовала невероятных физических усилий и самым нашим большим страхом с Таей стало то опасение, что после такого надрыва мы никогда не сможем иметь детей. Так продолжалось очень долго. Года полтора мы с Таей надрывали здоровье, опаляя и перетаскивая кирпичи. Когда наши войска приблизились к Германии, немцы стали отходить. Спешно сворачивалось производство на заводе. С Таей случилось несчастье - кто-то в суматохе толкнул гору готового кирпича и Тая, убегая, упала, и кирпичом ей сильно повредило ногу. Лечить её не стали, это было бессмысленно, потому что немцы, отступая, решили расстрелять всех рабочих. Тая оставалась в бараке, а меня с другими девушками гоняли туда-сюда, чтобы мы успели выполнить последние подготовки к отступлению. Это были наши последние рабочие дни. — Девочки, девочки мои хорошие, идите сюда! У заднего выхода нас манил к себе знакомый дед. Я хорошо его знала - дед Андрей был русским, но с детства жил в Германии и всю жизнь проработал на нашем заводе. Он был женат на немке и официально назывался Андреасом. Так как немецкий он знал в совершенстве и вообще впитал в себя культуру Германии, никто не догадывался, что он по происхождению русский. Он часто втихаря подкармливал нас с Таей домашней колбасой и пирогами, приготовленными его женой. "Держитесь, девочки, держитесь, мои красавицы!" - тихо говорил он нам хорошим, но чуть ломанным русским языком. — Идите, идите, девочки, скорей! Я осмотрелась. Немецкие работники не обращали на нас никакого внимания, они в панике сновали по заводу, как крысы на тонущем корабле. Мы подошли к нему с другой знакомой мне девушкой Машей. Дед Андрей тут же схватил меня за руку и потащил по коридору, и Маша едва успела вцепиться в мою протянутую ладонь. "Сейчас...сейчас..." - бубнил дед и резко свернул за одну из железных дверей. — Я вас спрячу, мои красавицы, спрячу у себя дома. Сегодня вечером будет расстрел. Всех работников расстреляют. Вы знали об этом? Так-то. - он откидывал пустые деревянные ящики от дальней стены. Там тоже была узкая дверь. Нас с Машей обдало могильным холодом. Мы переглянулись. Немцы говорили, что завтра утром вывезут нас в лагерь за городом, где нам будет намного комфортнее. Мы бросились помогать деду расчищать проход. Сырым, провонявшим плесенью узким туннелем дед вывел нас на улицу. В пятидесяти метрах от нас я увидела здание нашего барака с той, другой стороны, с которой прежде никогда на него не смотрела. — Тая... - вспомнила я. - Мы должны забрать её! — Нет, нет, моя девочка, нужно быстро бежать, бежать вон туда, я хорошо заплатил привратникам, чтобы нас выпустили, - воспротивился дед. — Десять минут! Зайдите назад и подождите меня ровно десять минут! Если я не вернусь, можете идти без меня. Я рванула к бараку, не оглядываясь. Тая должна вернуться домой, должна увидеть своих, должна поцеловать то дерево, от которого её оторвали... Я шла, гордо задрав голову под взглядами проходящих мимо немецких служащих. Консьержа в здании барака не было - судьба благоволила ко мне, не иначе! Пройдя самые опасные препятствия, я пулей влетела в наш отсек. Тая стонала на кровати от боли. Наспех всё объяснив ей, я взвалила на себя подругу и поволокла к выходу... — Куда вы? - хрипнул заходящий в здание консьерж на скверном русском. — Приказано доставить в медпункт, - спокойно ответила я. Он прищурился и стоял, провожая нас подозрительным взглядом, пока мы не зашли в первые двери медпункта, находящиеся в торце соседнего здания. Я открывала двери тихо и осторожно, боясь, что нас услышат санитары. Через десять мучительных секунд мы вышли и я поволокла стонущую Таю на задний двор. Маша вышла из укрытия и помогла мне. Дед ковылял впереди. Замирая, мы приблизились к запасным воротам. Умирая от страха, прошли их, даже Тая перестала в тот момент стонать... Дед спрятал нас в подвале своего дома. Его жена обработала рану Таи и зафиксировала ей ногу деревяшками и бинтами. При любом шуме мы прятались в шкаф - за его задней стенкой была ниша в стене. Я потеряла счёт дням и ночам. Рана Таи затянулась, но нога распухла и она не могла на неё ступать. Я знала, что всех рабочих, всех тех, с кем я успела сблизиться, уже расстреляли. Дом то и дело сотрясался от взрывов. Настал день, когда дед вывел нас из подвала. — Немцы ушли, мои голубушки. Пришли американцы. Я отведу вас к ним. Жена деда помогла нам кое-как обмыться и дала свою одежду. Американцы встретили нас ослепительными улыбками, накормили своими консервами и подарили по шоколадке. Я ничего не понимала из их трескотни. Только одно слово звучало у меня в голове: "Домой!". Военный хирург осмотрел ногу Таи и наложил ей до колена гипс. Ей выдали костыли и на них она допрыгала вровень с нами до машины, которая должна была отвезти нас на станцию. Поезд был забит под завязку, в вагон поместили только Таю, выставив из него двоих женщин. Эти женщины, я и Маша (и множество других) забрались по лестнице на крышу вагона. Так и ехали мы долго-долго до самой БССР на крыше. На заре я, продрогшая до костей, услышала знакомый голос. — Валя, Валечка! Ты где, Валя?! — Тая! — Я приехала! Я приехала домой, Валюш! - сияла измятая тяжёлой дорогой Тая, держась на костылях. Поезд начал трогаться... — Спасибо, Валечка, спасибо за спасение! Удачно добраться! Целую, люблю! Не забывай меня! — И ты не забывай меня, Тая! Прощай... На следующей станции нам подставили лестницу и мы пересели в вагон. Можете себе представить чувства человека, который по прошествии двух лет рабства вернулся домой из лона врага? Когда я увидела лица наших русских солдат... Эти наши усталые, угрюмые, такие настоящие лица, которые не умеют улыбаться фальшиво, а если вдруг улыбнутся, то внутри тебя расцветает весна... Потому что это настолько искренно и сердечно, что хочется плакать. И я плакала. Все мы плакали, попадая в надёжные руки наших честных ребят, которых поболее, чем нас, прокрутило через жернова войны. Когда я шла домой пешком от станции, то первой, кого я увидела, была моя мать. Она полола картофельные грядки. Из горла мамы вырывались лишь хрипы, но по ним я поняла, что наш отец погиб в бою. Мать стала полностью седой, сёстры заметно подросли и исхудали... Меня же не сразу узнавали родные. После всего пережитого я постарела как минимум на десять лет. Я вышла замуж, у меня родился сын... Всё самое страшное осталось в прошлом, которое даже сейчас невозможно забыть. Рассказ основан на воспоминаниях Валентины Григорьевны А. Художник Тарас Гапоненко

Пингвиненок возвращается домой!

Одна семья из города приехала в глухую деревню.... Муж и жена. В этой деревне, на берегу озера, стоял родительский дом. И они привезли с собой старенькую маму. Это была очень древняя крошечная старушка. Она раньше вот в этом доме и жила, много лет. А когда постарела, слабенькой стала, дочь её в город увезла. Старушка уже мало кушала, ножки плохо ходили, забывать всё стала и вот дочь с мужем решили, что она не сегодня, так завтра помрёт. Сами они уже на пенсии были и решили, что не плохо бы мамочку на родине, рядом с родными похоронить. Она ведь уже на ладан дышит, ей почти 90 лет. Они готовы были потерпеть деревенские неудобства, это же ненадолго - так муж с женой планировали, зато потом не будет хлопот с похоронами. Дорога в деревню была нелёгкая, но старушка всё выдержала. Жителей там было немного, ближайший магазин через 3 км со скудным ассортиментом. Так и стали жить. Муж ловил рыбу, жена разбила грядки, собирала ягоды и грибы в лесу, травку для чая. Подновили старую баньку и лодку. Старушка сначала всё у окошечка сидела, оденет очки и смотрит на травку во дворе, на озеро, на кувшинки жёлтые. А потом нашла старые валенки, взяла палочку и стала на крылечко выходить. К ней кот какой-то стал приходить и на коленки ложиться. Они так долго могли сидеть вдвоём, старушка гладила кота своей маленькой ручкой, а он тихонечко на её худеньких ножках лежал. Солнышко их грело, птички летали, бабочки порхали, на озере утки крякали, а так тишина... Вскоре старушка стала по двору топтаться: валенки большие, платочек на голове, очки на носу, сама крошечная, на палочку опирается и меленькими шажочками передвигается. Так, как-то, и до озера добралась. А там утки угощения просят. Старушке дочь на валенки, чтобы не промокли, галоши одела, и та стала каждый день к озеру ходить с кусочком хлеба, уток с утятами кормить. Они у неё крошки прямо с ладошки ели, а старушка улыбалась. Счастлива была. Иногда дочь её в лодочке катала по озеру. Так вот и лето прошло, осень, зима наступила, а старушка всё также, тепло одетая выходила во двор и даже крылечко от снега веничком подметала. С лопатой справиться не могла, не под силу было, а с веничком справлялась. И с котом по заснеженному двору потихоньку, меленькими шажочками гуляла. Кушать стала лучше, аппетит появился, чай со зверобоем любила, бруснику с толокном, кашу пшённую. В баньку с удовольствием ходила, любила, когда жарко. Дочь её намоет, старушка от тепла разрумянится, помолодеет - красавица! И так год за годом... Ошиблись дети с расчётами. Старушка в деревне ещё шесть лет прожила. Все шесть лет вот так, благостно улыбаясь окружающему миру, потихоньку, в больших валенках и семенила мелкими шажочками по двору, опираясь на палочку. А куда торопиться- то? На тот свет всегда успеется, никуда от этого не деться. Лучше порадоваться жизни: посмотреть на озеро, на травку, покормить с ладошки уток, погладить кота, выпить кружку чая с морошковым вареньем. Наслаждаться надо жизнью и не думать о плохом. И делать добро... Автор Gansefedern

Хорошее воспитание. Залог успеха во всём

Почему мы так говорим о том, кто стар и дряхл, или шутливо даже о том, кто ещё даже не находится в преклонном возрасте? Версий происхождения выражения несколько. Первая, медицинская. С годами в организме часто образуются камни. Выходят они в виде мелких крупинок, что и привело к рождению идиомы. Вторая, образная. Метафора основана на сравнении с песочными часами. Сыплющийся песок в таких часах сравнивали с уходящими человеческими годами. Третья, модная. Она же эротическая. Она же самая распространённая. Выражение пришло к нам в XVI в. из Европы. Там в то время мужская одежда в обязательном порядке включала в себя гульфик — специальный мешочек или кармашек, куда вкладывался… в общем, вы поняли. Мужское достоинство вообще всегда имело большое значение, ценилось, обсуждалось и приковывало взоры. А веяния моды той поры предписывали шить гульфики из благородных тканей, расшивать золотом и украшать драгоценными каменьями. Поскольку обойти вниманием такой яркий предмет одежды было невозможно, мужчины стремились к тому, чтобы разочарованных взглядов от их гульфика никто не отводил. И искусственно увеличивали то, что прятали в этот самый гульфик. И чаще всего подкладкой служил мешочек с песком. А при частом использовании, резком движении (например, во время танца) мешочек мог и порваться. Песочек-то и рассыпался, как и хорошее представление о «достоинстве» носителя этого мешочка. Вот и высмеивали того, с кем случился подобный казус, мол, из него уже песок сыплется.

Когда Аксинья выходила замуж молоденькой девчонкой за Прохора по большой любви, даже и не подозревала о своей дальнейшей жизни в богатом доме. Хоть она и знала, что отец Прохора из зажиточных и нравом крутой, слышала от своих родителей, которые жили в бедности. Мать плакала: - Эх, дочка, доля наша женская такая. Я бы на твоем месте не пошла в невестки к Игнату. Ведь он зверь по натуре, никому ничего не прощает и спуску не дает. Как ты там в его доме жить-то будешь. Заладила – люблю, да люблю Прохора. А вдруг Прохор за тебя не заступится, вдруг не пойдет поперек отца. - Мама, ну что ты такое говоришь, Прохор мне обещал, что не даст меня никому в обиду. Значит и отцу тоже. Знаю я дядю Игната, злющий он, не раз видела его еще когда мы детьми бегали возле его дома, а он выскакивал и прогонял нас: «чтобы крику вашего не слышно было в моем доме». А мы убегали и правда боялись его. Прохор женился на Аксинье по любви. Как только не отговаривал его отец, что только не говорил он об этой девушке, даже размахивал вожжами перед носом сына, но все было бесполезно. Игнат пообещал сыну: - Если твоя нищенка придется мне не ко двору, тогда держитесь оба. Выгоню и ноги её больше не будет в моем доме. Здесь я хозяин! Прохор знал и боялся своего отца. Но и себя он тоже знал, ведь он полюбил Аксинью, значит это на всю жизнь и никто ему не нужен кроме неё, хоть отец и пытался его сосватать за богатую из соседнего села. Настоял на своем сын и зарекся отправлять сватов в другой дом. Анна - мать Прохора всю жизнь была робкой и скромной женщиной, никогда не повышала голос, слушалась мужа своего, но потихоньку гнула свое. - Сынок, - тихо говорила она своему младшему сыну, - не откладывай в долгий ящик строительство своего дома. Не даст отец вам житья здесь. Ты его знаешь, ко всему найдет причину привязаться, все ему не так. Меня он взял из зажиточного дома с большим приданным, а все равно всю жизнь в рот мне заглядывает, как бы лишнего не съела. А твоя жена Аксинья из бедной семьи, жаль мне её очень, добрая она, хорошей женой тебе будет… У Прохора есть еще два брата старших, властные и требовательные, как отец, живут давно своими семьями отдельно, приезжают с женами своими богатыми, да не далекими умом. Над Аксиньей потешаются, называют её нищенкой. К выбору брата отнеслись с насмешкой, а с Аксиньей даже и не разговаривают. Конечно по обычаю младший сын должен со своей семьей жить в доме отца. Но как жить с таким отцом? Прохор характером удался в мать, такой же покладистый и добрый, спокойный и рассудительный. Он прислушивается к советам матери, знает, она плохого не посоветует. Вот поэтому и работает Прохор в лесу, зарабатывает лес на строительство дома. Уставший с мозолями на руках и плечах от бревен приезжал он домой счастливый к своей любимой жене. Аксинья при виде мужа светилась, как ясно солнышко, а свекор из-под насупленных бровей смотрел на их любовь. - Объятиями сыт не будешь, отец-то всегда сына накормит, мы не ходим с протянутой рукой, как сваты, у нас хлеб из белой муки. Вот построишь свой дом, уйдешь из дома, тогда и не раз меня вспомнишь, не раз пожалеешь сынок, - ворчал недовольный отец. Но Прохор только улыбался, не вступал в спор с отцом, знал, что бесполезно, начнет упрекать, злиться. Аксинья тоже видела, что Анна никогда не вступала в спор с мужем, он злится, шипит, она всегда слушает. А потом потихоньку выскажет свое. Игнат злился на жену: - Ишь ты, все равно свое гнет. Ты как тучка в сенокос. Вроде и безобидная, ни грома, ни молнии, но сено раз и намочит. Так и ты вроде не приказываешь и не требуешь, а тебя слушаются. Как обычно сидя за столом, Аксинье от взгляда свекра не лез кусок в горло, так и смотрел в рот. А если она пыталась встать и уйти, он строго на неё смотрел и стукнув с силой ложкой об стол, говорил: - Сиди, еще старшие не вышли из-за стола, без моего слова не выйдешь. Сиди и жди пока старшие наедятся. Порядок в доме ты должна соблюдать, пока мы с матерью не потрапезничаем. А потом за работу. Свекровь смотрела на невестку ласково и тихо говорила: - Сиди дочка, сиди, успеешь еще наработаться. Аксинья смотрела с благодарностью на Анну и ждала, когда же свекор положит ложку на стол, потом перекрестится и вытрет свой жирный рот полотенцем. Аксинья из бедной семьи и свекор каждый раз норовил подчеркнуть это, упрекал, что кормит и поит невестку, а родители её лодыри, так и живут всю жизнь в нищете. - Взял Прохор голь перекатную, а я теперь корми её, - выговаривал он жене А мать наоборот сыну внушала: - Вам поскорей нужно отделиться, жаль мне Аксиньюшку. Да и тебе лучше уж хлеб с солью, но свой, чем каравай, да его. - Да, скоро уж привезу лес, а сруб сложить недолго. Игнат тоже понимал, что Прохор со своей женой уйдут из его дома, где всего полно, закрома ломятся от муки и сало соленое ящиками стоит, и мяса-солонины бочки. - Задумал свой дом строить Прохор, а кто в этом доме жить будет? Мы стареем, кто за нами будет смотреть в старости, хозяйство держать в крепких руках и приумножать его. Будет там жить со совей нищенкой, уйдет от такого богатства. А что люди скажут, что я выгнал сына младшего из дома? – выговаривал он жене. Анна молча слушала, а потом свое вставила: - Вот ты же хозяин в своем доме, и сын будет хозяином в своем. А Прохор с Аксиньей не батраки, ты с утра всех понукаешь, заставляешь жить по-твоему желанию. А они молодые и жить хотят по-своему. - Во всем виновата ты. Тихо шепчешься со своей невесткой по углам, нет чтобы держать её в строгости, - злобно шипел муж на Анну, а та молчала. Анна видела любовь сына к Аксинье, и её тоже. Вспоминала свою молодость и прожитую жизнь с мужем-злыднем и жадюгой. Не могла вспомнить, чтобы он с ней в чем-то посоветовался или с добром поговорил с открытой душой, все время словно камень за пазухой держал. Он и любить-то не умел никого, только себя. Когда приезжали старшие сыновья в гости, Игнат был счастлив, на него похожи сыновья, гордился ими, не то что Прохор, уродился в мать. Сыновья все высокие и статные, правда жены у них не красавицы и в подметки по красоте не годятся Аксинье. Та поистине красавица и никогда не перечит свекру, не то что эти «галдят почем свет стоит», так в душе думал Игнат. Старшие невестки унижали Аксинью, но если Прохор был дома, вмиг заступался за жену так, что те затихали. А отец думал: - Ишь ты, будто орел взлетел, заступается за свою Аксинью. Дом Прохор заканчивал строить, уже крышу крыли, через пару недель можно переезжать. Аксинья ждет не дождется. Она уже носит под сердцем его ребенка, он еще больше жалеет и любит её. Как-то Игнат ушел из дома на целый день, старшему сыну помогать крышу на бане перекрыть. Анна задумала помочь сыну с невесткой, пока нет мужа дома. Стала собирать отрезы, полотенца, посуду, достала новую шаль из сундука. Потом сказала Аксинье: - Давай-ка пока нет Игната, помаленьку соберем вам провизию и унесем в новый дом. Набралось много, решили в помощь позвать Прохора. Но он, увидев, что мать тайком от отца собрала все, вдруг сказал: - Нет, я не согласен. Не буду я у отца воровать тайком и прятать им нажитое. Не возьму я ничего без согласия отца, грех это. Земля у нас есть, коня своего заберу, руки у нас на месте, обживемся, обрастем, пока у нас не куча детей. Не буду я в этом деле участвовать, не нужно мне все это. Аксинья поддержала мужа, она тоже понимала, а вдруг до свекра дойдет, тогда что будет? Анна посмотрела на сына и на невестку, сказала: - Ну ладно, и то правда, что это мы по-воровски, Бог даст вам все. А так еще неизвестно… Что это я вас удумала к ворам причислять, - и начали по местам все растаскивать. Наконец настал тот день, когда нужно было переезжать в новый дом. Аксинья от радости и счастья сияла, Прохор смотрел на неё и улыбался. Не улыбалась Анна, она понимала, что останется вдвоем с Игнатом, ни радости, ни ласкового слова. Она понимала, что это её судьба, а невестка здесь ни причем, почему она должна, как батрачка на свекра работать, спину гнуть. А тому все неладно, все недоволен. Успокаивало её то, что сын с невесткой будет жить совсем неподалеку, всегда в гости придут и помогут. А уж когда они постареют, тогда и посмотрят, кто из сыновей их приютит. С утра начались сборы, Анна дала сыну в руки икону, невестка взяла кота и петуха. Анна что-то из вещей. Игнату было тяжело смотреть на все это. Думал, но вида не подавал, тоже шел кое-что нес из вещей: - Прохор дом построил в два раза меньше, чем мой. Ведь и здесь хватило бы всем места, так нет, оба бегут вприпрыжку из родительского дома. Да и Аксинья не объела бы, ведь ест-то, как мышка. А я её обговаривал, а она вон какая улыбчивая, да красивая, да и зла на меня видимо не держит. Идет рядышком с мужем счастливая. Анна-то умнее меня в этом деле, ишь как Аксинья с ней щебечет, любит её, уважает. Анна, как наседка возле них, обогрела и накормила. Вот теперь Игнат поживи ты один без сына и нищенки. Игнат понимал, что вернется в пустой дом, ведь рядом с сыном и снохой веселей было. А с женой вдвоем жить будут, и он будет себя чувствовать одиноким стариком. Потому что Анна-то и не очень с ним разговаривает, все больше молчит, он сам так приучил жену. Аксинья войдя в дом улыбнулась счастливо: - Ну вот Проша наши хоромы, хорошо-то как, - прижимаясь к мужу говорила она, а он тоже улыбался счастливо. Кот походил по дому и облюбовал себе место, петух закукарекал, поклевав зерно, Анна весело сказала: - Ну вот все будет хорошо, все, как и полагается по обычаю с новосельем вас, дети мои. Игнат обошел дом - большие сени, печка правильно поставлена и сложена, большая комната, спальня с окном, высокие потолки, пол доска к доске, пазы между бревнами крепко заделаны паклей, тепло будет. Крякнул Игнат от удовольствия, что Прохор не подвел, оказался хозяйственным. Усадьба большая, баню поставит сын и сарай для скота построит. Посмотрел на жену и сказал: - Хороший дом, ну пошли домой Анна, пусть молодые новый дом обживают. А ты там свои сундуки потряси, да поделись добром с Аксиньей, негоже нашей невестке-красавице быть хуже других. А я подводу соберу, кое-что из провизии, привезу им. Пусть живут не хуже других, я этого не позволю. Анна ушам своим не верила, а сама радовалась: - Ну это мы с Аксиньей победили Игната, наверное стыд и совесть в нем проснулись. Да еще страх, ведь боится Игнат остаться в одиночестве под старость. От старших-то сыновей мало чего дождешься. Автор: Акварель жизни